Shoqan – Н.М. Ядринцев. Литературные и студенческие воспоминания сибиряка

Первое землячество

Газета Восточное обозрение

Когда жизнь звучит своими грустными мелодиями, когда чуствуется тяжело, мрачно и как-то безнадежно, когда видишь только умирающие даровитые силы, а на смену не идет молодой титан, новая умственная сила, богатое дарование, напротив, видишь только серую посредственность, невольно воспоминания влекут вас к прежнему времени, когда все было молодо, полно сил, надежды и мечтаний, когда, может быть, под влиянием собственной молодости все залито было ярким солнечным светом, всюду царила весна, иначе жило общество, иная была молодежь, историческая пора была иная. Впрочем, может быть, все это была иллюзия, сон молодости, и ничего, в сущности, не было, ничего не переживалось? Может быть, но к этим воспоминаниям все-таки что-то инстинктивно влечет нашего брата, человека другого поколения. Вот на этом основании я восстанавливаю нить своих воспоминаний о товарищах и первой группировке наших земляков в Петербурге. Я прервал эти воспоминания, когда П.* делился со мной мыслью сгруппировать сибиряков в Петербурге и направить их занятия на пользу Родине. В беседах с Потаниным я не только сходился, но увлекался его умом, его планами, и он был для меня первым ментором, наставником; он же определил мое призвание. Я фанатически следовал его патриотической идее, и мы начали развивать мысль среди товарищей о необходимости группирования. Все охотно разделяли эту мысль — иные сознательно, иные инстинктивно. Идея соединиться сибирякам в Петербурге и перезнакомиться привлекала своею новизною и оригинальностью. Я заметил, что вообще мои земляки чувствуют свою близость и родство только на чужбине, но на родине это весьма редко дает себя чувствовать, разве только тогда, когда среди сибиряков является «наезжий человек» и подзадоривает их, ругая Сибирь. В Петербурге картина сближения разных представителей окраины имеет в себе нечто особенное. Потанин употреблял старание перезнакомить всех и наводил всегда справки, нет ли в каком учебном заведении земляков. Сближение началось. Наконец, мы устроили сибирское собрание в какой-то большой студенческой квартире. Я помогал Потанину со всем старанием. Мы ждали, какой результат будет иметь это сближение. Сходка вышла шумная и оживленная, как всегда бывают студенческие собрания; на ней трудно было, однако, уже не заметить студенческих симпатий, хотя все это было крайне хаотично, нескладно, и за шумом и разнообразием знакомств трудно было что-нибудь разобрать. Собралось, помнится, человек 20*. На этой сходке я видел бурята Пирожкова, деликатную и уже интеллигентную личность, джентльмена в цилиндре, но с бурятским лицом; он изучал Гегеля и интересовался философией (как посвятил меня Потанин), здесь я познакомился с И. В. Федоровым-Омулевским*, веселым, розовым юношей с золотыми кудрями до плеч, в художническом бархатном сюртучке, здесь присутствовал симпатичный юрист Н. М. П.* с рафаэлевской головкой, целая группа казанских буршей шумела со своей необузданной веселостью; привычки воспитанного петербургского дендизма мешались со студенческой развязностью и иногда неуклюжестью семинаристов. Среди сибиряков в первый раз были и не сибиряки — знакомый Потанину товарищ студентов, незабвенный художник Джогин, артист в душе, выступивший с талантливыми пейзажами; не помню, был ли здесь и Шишкин*, тоже наш знакомый; наконец, присутствовал какой-то филолог Смирнов*. Студенческие сходки в то время в Петербурге были не редкостью. Университет и столица этой эпохи представляли своеобразный, может быть исключительный, вид. Литераторы и студенты пользовались особою симпатией: это были герои дня. К университету подъезжали блестящие экипажи аристократов, жаждавших послушать знаменитого профессора. Аристократическая дама и гусар не гнушались аудиторией.

Н. М. Ядринцев (второй слева) и Г. Н. Потанин (в центре) в кругу сибирских публицистов

Неподдельный энтузиазм юношей выражался на лекциях. Я помню лекции Н. И. Костомарова и других любимых профессоров, почти публичные. Университетский зал потрясался от восторга слушателей, юношей охватывал трепет. Они испытывали то, что испытывали люди под первым обаянием ораторов, мыслителей, проповедников истины и науки. Не знаю, повторялось ли это впоследствии. Литература тоже была любимицей публики. Журналы и журнальные статьи играли огромную роль и расхватывались по выходе. Читатель глотал ежедневно газеты с жадностью, как чашку кофе после моциона. Новости дня пробегали электрическими искрами по Петербургу. В публике на общественных собраниях искали глазами известных писателей и талантов. Быть литератором было завидно, ни одно пятно еще не обесславило литературную тогу. Сам литератор высоко держал голову. Диспуты в пассаже и в университете по общественным и ученым вопросам будили и привлекали общественное внимание. Все жило в России в ожидании великой реформы, иначе дышалось, иначе чувствовалось. Когда общественный пульс так высоко был поднят, не могла не разделить той же жизни восприимчивая молодежь. Студенческая группировка тогда была редкостью, как и студенческие кружки. Но если все русские люди были настроены на решение общественных вопросов, то не могли не почувствовать этих вопросов и отдельные группы, а в том числе и окраины. Группировка по землячествам отражала тот бытовой строй России, те разнообразные интересы, которые лежат в историческом и этнографическом строе. Давно уже эту историко-этнографическую связь сознавали малороссы, кавказцы и т. д.; наступило время осознать эту связь представлениями восточной окраины. Замечательно, что этот ручеек местных стремлений и симпатий пробивался в то время, когда русская жизнь кипела общими вопросами и была более космополитична, чем когда-либо. Но это будет понятно тому, кто знаком с историей общественного пробуждения. В момент жизни все части организма дают себя чувствовать, и весной все ручьи оттаивают. Наше собрание было первым свиданием сибиряков. На этом вечере не было ни подготовленных заранее искусственно вопросов, ни организованных словопрений и речей, все носило товарищеский семейный характер. В конце, после первых знакомств и шумных земляческих излияний, невольно выступил вопрос о поддержании сношений между земляками, а также о продолжении собраний; подобная мысль, конечно, была единодушно принята, но затем выступил и другой вопрос, делать ли эти вечера доступными и для не сибиряков; допускать ли других лиц или собрания сделать только чисто сибирскими, земляческими? Вопрос этот, выплывший внезапно и неожиданно, как всегда у юношей, сейчас же получил несколько решительный и страстный оттенок. Присутствующие, и даже большинство, высказались за то, чтобы собрания были чисто земляческими, а посторонние лица сюда не были бы приглашаемы; этот эпизод поставил в конфузливое положение присутствовавших на первом собрании гостей. Вышло как будто бы сначала их пригласили, потом выключили, но эта неловкость была смягчена юношеским добродушием и откровенностью. Был и другой эпизод: в собрании выплыл, между прочим, и вопрос хозяйственный. На собраниях предполагался чай, наконец, нужна была поместительная квартира. Вопрос о квартире вырешился тем, что положили делать студенческие вечера по очереди. Зная студенческие нравы и юношеский темперамент, некоторые здесь увидели вопрос, немаловажный для будущности собраний. Лица, стоявшие за интеллигентный характер собраний, решительно протестовали против закусок, водки и пива, но они оказались в меньшинстве. Помню, мы немало потешались над простодушным Омулевским, который употребил немало диалектики, доказывая, что после долгих патриотических разговоров у него может в глотке пересохнуть. Этот комический эпизод на сибирском собрании дал впоследствии пищу рассказам и достиг литературных сфер, причем, говорят, влиятельный журналист Ч. много смеялся над характером выступившего вопроса. В конце мы все-таки собранием остались довольны; начало было сделано, оставалось поддерживать связи. Действительно, вслед за тем последовал другой и третий вечер. Сходки заканчивались веселым пением студенческих песен, которые продолжались нередко и на улице при возвращении на квартиры. Решившись собираться, никто не спрашивал и не задавал вопроса: «Зачем и для чего?» Этот вопрос казался молчаливо решенным. «Земляки» — стало быть, как же не видеться. Наиболее заинтересованные судьбой этого сближения, однако, чувствовали потребность в мысли, идее и даже какой-то практической задаче; понемногу и они начали появляться, не вдруг, не сразу. Между сибиряками были люди неглупые и начинали думать о судьбе своей родины, ее интересах и будущей деятельности в крае. Помню, что на этих собраниях впервые раздался вопрос о значении в крае университета и необходимости его для Сибири. Мысль эта всем пришлась по душе. Здесь же в товарищеских разговорах развивалась мысль о необходимости подготовки к будущей деятельности в Сибири, о необходимости изучать край и читать о нем сочинения, явилась мысль составлять библиографию книг сибирских, причем Потанин брался руководить этим делом, и я долго в своей жизни хранил выписки из каталогов Публичной библиотеки, пока эти клочки не разнес ветер моей скитальческой жизни. Тот же Потанин советовал издать календарь или памятную книжку и рекомендовал мне быть издателем, причем я изъявил горячую готовность. Говорили о будущем журнале, о газете, словом, вопросы росли. В конце все сходились на убеждении и вере, что нашей отдаленной окраине предстоит блестящая будущность. Эта вера, это горделивое чувство самосознания и убеждения в том, что и мы, члены социальной группы, дети страны, имеющей историю и будущность, поднимали дух и нередко наполняли нас юношеским восторгом, заканчивавшимся горячим земляческим поцелуем. Эта идея и мысль служить своему краю, любить его, отдать ему жизнь, бывшая источником соединения, не была вполне новою. Когда-то тоболяк поэт Ершов, как видно из его биографии, написанной Ярославцевым, также юношески клялся посвятить себя родине, юношески мечтал поднять ее величие, он обменялся с каким-то другом даже мистическим кольцом по этому поводу. У нас та же мысль проснулась, только резче, определеннее и, так сказать, у целой группы лиц. Конечно, многие из этих мечтаний не могли быть осуществлены; одни их забыли, как и свои клятвы, другие не дожили до осуществления даже ничтожной части и своих юношеских ожиданий. Так всегда бывает! Но когда-то в пору юности все это казалось так осуществимым, так легко достижимым! Собрания длились года два при мне; временно они были прерваны небольшим эпизодом разлада, но мысль о них уже не умирала, и группировка воскресла вдолге после, хотя и под новой формой. Однако в столице в 1862 г. уже не было такого простора студенческим собраниям*. Первый жар и впечатления этого сближения исчезали, и выступала прозаическая жизнь кружка, превратившая его в обыкновенную буршескую корпорацию. Тем не менее мы не раз собирались провожать своих товарищей и земляков, отправляя их домой, на родину. Помню, что в память нашего знакомства мы снялись группой, и многие долго хранили это воспоминание студенчества*. Как бы то ни было, это первое сближение оставило свой след на душе многих, оно вспоминалось не раз в жизни, может быть, некоторые обязаны ему были сознательным отношением в своей деятельности на родине. Знаю, что значительная часть лиц воротилась на родину, трудилась там так или иначе, причем даже лица, от которых не ожидали многого, служили медиками, учителями и т. д. Из этого кружка вышли некоторые писатели и патриоты*. Те же, кто испытал счастье еще раз увидеть родину, тот не раз вспомнит это дорогое время юности и земляческий кружок, где, как нежный цветок, распустилась любовь к земле своей, и пробудились лучшие человеческие стремления и идеалы. Из хроники газеты «Восточное обозрение» Опубликовано в газете «Восточное обозрение» (1889, №50). Нам пишут из Петербурга, что там готовится к изданию собрание статей Чокана Валиханова, киргизского султана, бывшего русского офицера. Валиханов совершил путешествие в Кашгар инкогнито, умер в 60-х годах. Сборник его статей редактируется профессором Н. И. Веселовским.

Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е изд. доп. и переработанное, стр. 290-294