Shoqan – М.Х. Свентицкая. Воспоминания о Г.Н. Потанине

Когда мне минуло десять лет, меня отвезли в Омск и отдали в кадетский корпус, где я и окончил его курс. Первые два года в корпусе я чувствовал себя очень одиноко, родных и знакомых в городе не было, в отпуск ходить было некуда, с товарищами сходился туго, так как был робок и нелюдим, в шумных играх и шалостях участия не принимал. Жизнь скрашивали только книги, за которыми я проводил все свободное время. Больше всего любил читать путешествия, особенно морские (не забывался «Робинзон»), и мечтал отправиться непременно в кругосветное плавание. Много прочел я морских романов и знал в деталях устройство морских кораблей. Позднее, с возрастом, пришло осознание несбыточности мечты о путешествии на корабле, и я стал мечтать о путешествиях сухопутных. Эти мечты стали еще неотступнее, когда через два года судьба послала мне друга в лице поступившего в корпус маленького киргиза, сына атамана* — Чокана Валиханова, которого также увлекали мысли о путешествиях. Чокан любил свои степи и много рассказывал мне о киргизском быте. Его рассказы так увлекали меня, что я стал их записывать, и скоро из его рассказов составилась у меня толстая тетрадь. Сам он в то время еще плохо говорил по-русски и записывать не мог, но он умел рисовать и иллюстрировал мою тетрадь изображениями оружия киргизов, охотничьих снарядов, кожаной посуды и проч. Целые вечера проводили мы с Чоканом в беседах о наших будущих путешествиях и открытиях и сходились все больше и больше. Чокан был талантлив, учился прекрасно и выделялся среди кадетов умом, живостью и какой-то открытой смелостью. Я учился охотно, особенно любил географию и знал ее хорошо, но отметки получал плохие, вероятно потому, что не умел отвечать бойко, не умел показать свои знания. В это же время в Омск переселилась семья Эллизен, и это было целым событием в моей жизни. Я стал у них бывать и встретил с их стороны самое теплое отношение. Встреча с Лидой была для меня огромной радостью. С новой силой воскресло мое обожание, а она, чувствуя его, вела себя со мной как-то странно: то была нежна и ласкова, то холодна и капризна. По обычаю кадетов, нас стали дразнить «женихом и невестой», и это смущало ее, а меня заставляло страдать. И все же близость к этой родной мне семье и дружба с Чоканом сильно скрашивали мою жизнь в корпусе. Так шли года. Дружба с Чоканом и общие мечты о будущих путешествиях крепли с каждым годом. Чокан много занимался востоковедением, и в корпусе все смотрели на него как на будущего ученого и путешественника. Я принимал участие во всех его занятиях; ему доставали интересные книги по Востоку, и он делился ими со мной. Вместе прочли мы путешествие Далласа в старинном русском переводе, и это чтение произвело на меня сильное впечатление. Даллас мои мечты о морских путешествиях превратил в мечты о путешествиях сухопутных. В 1852 г. я окончил курс, вышел из кадетского корпуса хорунжим (офицером) и поступил в 7-й казачий полк, который был расположен по Иртышу от устья Бухтармы до Семипалатинска. Полк состоял из станиц и поселков. Чокан должен был оставаться в корпусе еще год. Спустя пять лет службы в Семипалатинске, Верном и опять в Семипалатинске, я, наконец, был переведен в Омск, в войсковое управление, где стал работать в архиве. Этот город отличался от предыдущих станций моей жизни, как столица от захолустья, — тут были книги и люди. В Верном, правда, был один умный и интеллигентный человек, полковник Перемышльский, наш начальник (он окончил курс в Московском университете), был либерален, он держал себя далеко от офицеров. Остальные и в Верном, и в Семипалатинске представляли собой отрицательные фигуры, и я все годы жизни в этих местах не имел случая встретить идейного человека. Там я знакомился с жизнью, приглядывался к народной массе и до Омска никаких «сибирских» дум в моем уме не формировалось. В Омске был казачий кружок*, в которой входили мои старые товарищи Пирожков и Чукреев; к ним присоединился только что вышедший из корпуса Усов и мой старый и лучший друг Чокан Валиханов, который служил адъютантом при генерал-губернаторе. Встреча с Чоканом в Омске была для меня величайшей радостью. Кружок этот был проникнут самым патриотическим духом — все хотели служить в той или другой форме Сибири. Это было время тотчас после окончания Севастопольской кампании. В воздухе веяло «новым духом»; журналы — «Современник», либеральный тогда «Русский вестник» и «Отечественные записки» — заговорили смелее, запрещение писать о крепостном праве было снято, разоблачения злоупотреблений сыпались как из рога изобилия. Мы с жадностью читали эти журналы, и каждая новая книжка производила чуть ли не переворот в наших взглядах. В это время мне попались две статьи, которые произвели на меня сильное впечатление: статья Березина в «Отечественных записках» о колониях и статья Пейзина о ссылке и ссыльных колониях в «Современнике». Эти статьи взволновали мои местные инстинкты. Из статьи Березина я узнал, что колонии бывают торговые и земледельческие, и что история последних обыкновенно оканчивается отделением от метрополии. Сибирь — колония земледельческая, и у меня впервые зародилась мысль, что и она должна разделить судьбу ей подобных, т. е. отделиться от метрополии. Из статьи Пейзина я узнал о протестах западноевропейских штрафных колоний против ссылки в них преступников из метрополии и стал думать о подобном же протесте со стороны Сибири — тоже штрафной колонии. Так постепенно выяснялись для меня задачи деятельности сибирского публициста. В это же время Чокан познакомил меня с петрашевцем Дуровым, под влиянием которого я резко изменил свои политические взгляды. До этой встречи я благоговел перед императором Николаем I, в котором видел второго Петра Великого, поборника прогресса и европейских идей о политической свободе, а после стал сам петрашевцем по убеждениям. Перемена политических убеждений, превращение в либерала и сторонника реформ, совершившиеся под влиянием омских знакомств и чтения прогрессивных журналов, видоизменили мои мечты о моей будущей миссии. Мой казачий патриотизм охладел, я превратился в сибирского патриота иной окраски. За семь лет службы я хорошо познакомился с отрицательными сторонами сибирской администрации: в полку я наблюдал их в лице полкового командира Мессароша, а в Омске — в лице генерал-губернатора Гасфорта. В первом случае от крайней жестокости начальства страдало пять тысяч казаков, во втором — миллионное население от злоупотреблений под управлением ослепленного властью генерал-губернатора, страдавшего при этом феноменальным затмением ума. «Искра» — сатирическая газета шестидесятых годов — немало рассказала курьезных анекдотов о Гасфорте под вымышленным именем «Окзенкопф» (в гербе Гасфорта — три бычьих головы). При Гасфорте в крае царил дикий произвол подчиненных ему властей. Все должности были оценены и продавались за определенные суммы, львиная часть которых доставалась советнику Главного управления Почекунину, приближенному Гасфорта. Взятки брались открыто. Мелкие власти, зная, что им все пройдет безнаказанно, чинили всяческие безобразия. И все это делалось у всех на виду. Вся администрация Омска жила в богатстве, имела хорошие дома, комфорт, а низы страдали. Я все это осознал и так определил задачи молодого сибиряка, охваченного идеями о свободе, науке, прогрессе и просвещении: он должен непременно получить высшее образование, набраться в университете тех же знаний, какими владеют эти незаконные цари сибирской жизни, а потом вернуться в Омск, вступить в борьбу с ними и победить их тем же оружием, каким они вооружены. Дальше этого я пока не шел… Но как попасть в университет? Мне, казачьему офицеру, лишенному права выхода в отставку, да еще без всяких средств?.. И в то же время меня увлекали мечты о путешествиях. Я часто виделся с Чоканом. Он в это время строил уже определенные планы о нашем совместном путешествии. Сначала мы должны были поехать в Петербург и поступить в университет, — он на восточный факультет, я на естественное отделение физико- математического, так как все время с увлечением занимался естествознанием. Во время путешествия он будет заниматься филологией восточных племен, а я буду собирать коллекции растений и животных для Ботанического сада в Петербурге и для Зоологического музея Академии наук. Мы поедем в Среднюю Азию и каким-нибудь образом проникнем, конечно, инкогнито, в загадочные недра Поднебесной империи (Китай тогда не был еще открыт для иностранцев) и достигнем отдаленных берегов озера Кукунор и окружающих его гор — патриархов, о которых он вычитал в «Asie Centrale» Гумбольдта.* Когда Чокан развивал свои заманчивые планы, он говорил с увлечением, пафосом, но его мечты не трогали меня; твердая уверенность в несбыточности совместного путешествия с ним обсекала мое воображение. Я заставлял себя мириться с мыслью, что буду собирать коллекции для Ботанического сада и для Зоологического музея Академии наук только в том районе, в пределах которого совершаются походы и разъезды казаков Сибирского войска. В то время по Сибири путешествовал П. П. Семенов. В Верном, который тогда назывался Алмаатинской станицей, при подошве Небесных гор, он узнал о моем существовании, узнал, что я, живя в этой станице, собирал растения, издавал рукописный журнал, выписывал журнал Географического общества и вообще занимался наукой. Все это его заинтересовало. В Верном же он познакомился с Чоканом Валихановым и от него узнал, что мы друзья. Приехав в Омск, он отыскал Чокана и вместе с ним приехал ко мне, пожелав со мной познакомиться. У меня он внимательно пересмотрел мой гербарий, заинтересовался моими работами в омских архивах и много расспрашивал о моих дальнейших работах. В конце концов, он стал убеждать меня непременно поехать в Петербург, в университет. — Здесь, — говорил он, — вы затеряетесь без духовной поддержки. Семенов знал, что я как казак не имею права располагать своей судьбой, и придумал такой план: через своего дядю, Я. И. Ростовцева, начальника всех военных учебных заведений, он устроит меня адъютантом начальника всех казачьих войск, и так как служба будет легкая, я смогу посещать университет. После этой беседы мое настроение круто изменилось. Меня не только оставило равнодушие к мечтам Чокана о столице Средней Азии, но мысль об этих перспективах стала просто опьянять. П. П. Семенов уехал в Петербург, я остался в Омске и стал ждать. Но шел месяц за месяцем, а известий от Семенова не было. Я пришел к убеждению, что забыт. Но я уже не мог вернуться к тому состоянию, когда мечты Чокана оставляли меня равнодушным, и стал изыскивать средства для выхода в отставку. * * * …Раз, в глухую осень, к воротам подъехали лошади со звонками. Я подумал: «Ну еще куда-нибудь повезут!» Но слышу, спрашивают Потанина, и хозяйка ведет кого-то ко мне… И что же? Чокан Валиханов! Ко мне из Петербурга приехал Чокан! Не проездом, а специально ко мне. Чокан, мой милый, старинный друг!.. Я даже потерялся от радости. Всю ночь мы просидели, не ложась, и говорили, говорили… Чокан должен был на другой же день уехать, — так сложились его служебные дела (он был киргизским полковником)*, и когда он уехал, я, поверите ли, заплакал, как ребенок. Словно солнышко закатилось…

Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е изд. доп. и переработанное, стр. 244-245