Shoqan – С. Я. Капустин. О Чокане Валиханове

Принялся, наконец, за исполнение своего давнишнего желания и данного обещания — написать, что знаю, о Чокане. Принялся — и вдруг оказываюсь сам перед собой озадаченным. Воспоминания разных обстоятельств так ясны в голове, что, кажется, бери их и выкладывай на бумагу, притом их так много, что выбирай любое и пиши о нем. А между тем в этом и главная препона: которое из них [более] существенно, которое интересно с той и другой стороны — для того, другого и третьего, для истории вообще жизни Чокана? Все это вопросы, на которые нужно самому ответить. Изложение подробнейшего послужного списка Чокана от меня, конечно, не требуется, потому что сведения об этом уже собраны и печатаются*. О крупных событиях жизни Валиханова также говорить не приходится, так как этим предметом занимались другие приятели Чокана*, равно как и ученая его деятельность моему ведению не подлежит, и от меня никаких пояснений по этому предмету никто не ожидает. Таким образом, на мою долю выпадает писать о том, что я знаю об общественной (в узком смысле) жизни Чокана, о его домашнем обиходе, о его человеческих отношениях в кругу его друзей, приятелей и знакомых. И вот в силу разнообразия и многочисленности данных, из которых слагается эта жизнь, в силу также обыденных многих явлений ее, мелочности значительного числа входящих сюда фактов и становится для меня вопрос трудно решаемый, вопрос о том, что здесь я должен выставить на вид. Будь я по складу художник [писатель], для меня не было бы тут вопроса, и не возникало бы никаких сомнений относительно того, пустое или ценное я описываю происшествие, характеризует ли оно человека и проч. Итак, я принимаюсь за начатое дело не то, что с боязнью, а надеждой — быть полезным для историографа Чокана Валиханова, и совершенно не знаю, много ли напишу или мало. Другое было бы совсем дело, если бы мне дали в руки уже составленную биографию, и я, читая ее, нашел бы такие места, которые бы моими воспоминаниями могли бы быть дополнены, освещены и прочее, иначе говоря, такую работу можно было бы обогатить замечаниями и комментариями. Но, как бы то ни было, я начинаю. * * * Монгольская раса вообще некрасива, но Чокан был донельзя привлекателен, скажу даже красив, несмотря на ярко выраженный в его физиономии чистый монгольский тип (черные густые прямые волосы, узкие черные глаза, маленький, немного вдавленный нос, все в нем было монгольское). Но все черты его лица говорили в его пользу, свидетельствовали о доброте, мягкости, все в нем было крайне симпатично, тянуло к нему. При беседе, при общении с ним у вас улетучивалось всякое представление о том, что перед вами киргиз (а между тем облик и склад его тела не походили ничем на русского). Здесь надобно заметить, что как коренной сибиряк, так и приезжий в Сибирь русский человек еще не могли смотреть на киргиза как на равного себе, как он смотрит на немца, француза, еврея, итальянца. Самый гуманнейший сибиряк и россиянин относятся к инородцу, как взрослый к ребенку. Это самое, так сказать, христианнейшее отношение, доступное весьма немногим; большинство русских способно видеть в киргизе человека, скорее отталкивающего от себя, нежели привлекающего. Но Чокан Валиханов своей вежливостью как-то невольно заставлял считать себя братом, да еще более близким, нежели иной русский одного с вами круга, товарищ ваш с детства и по учебному заведению. В каждой черте его вы видели нечто свое (взгляд, игра физиономии, интонация голоса, мягкость и образность выражений), он выражал самые тонкие оттенки чувств. [У него было много] общечеловеческого. Таким он мне казался и [таким] являлся по выходе из Омского кадетского корпуса. Я в это время кончил курс в Казанском университете и приехал в Сибирь. Несмотря на разность программ этих двух учебных заведений, мы, познакомившись, не находили предмета, о котором бы разно думали. Не понятия обыкновенного воспитанника среднего учебного заведения я встретил в Чокане, а нашел весьма разносторонне образованного человека. В особенности он обладал большими историческими знаниями, вообще отличался начитанностью как в области научной, так и литературной. Приятнейшим собеседником Валиханова делал дар слова, умение метко и образно выражаться; к этому присоединялась еще его всегдашняя наклонность облекать свой рассказ в ироническую форму, ловко подделываться под тон и способ выражения [мыслей] действующих лиц рассказа и дополнять все это изумительной мимикой. Кажется, ни одна манера, ни одна черта характера кого-либо из его знакомых или раз виденных им людей не ускользала от его внимания, не получив известного рода осмысленности. По нескольким особенностям физиономии, по манере держаться, по схваченному на лету слову Чокан умел очерчивать целый характер человека, делать крайне остроумные предположения о его прошлой жизни, о его будущих похождениях. Жизнь сибирских городов, в особенности Омска, где мы чаще всего виделись и жили с Чоканом, давала неисчерпаемую практику для наблюдений крайне характерных личностей. Сюда постоянно шел прилив новых личностей из столиц, Центральной России и со всех ее окраин — Финляндии, остзейских губерний, Царства Польского, Крыма, Кавказа. Кроме людей, втянутых сюда не по своей охоте, сюда устремлялись люди, ищущие карьеры, поправления финансов, личности, замешанные в какой-либо истории, которой нужно дать забвение, и проч., и проч. Кроме того, в рядах сибирских туземцев редко можно было встретить личностей, подобных обитателям российских захолустий. И старые, и молодые сибиряки большею частью отличались подвижностью, предприимчивостью и умением прилаживаться к всевозможным условиям практики. Чего-либо затхлого, рутинного здесь встретить было нельзя. Постоянно освежаемое приливом разнообразного и разноплеменного народа, сибирское общество было, собственно говоря, очень умное и образованное общество. Странствуя в продолжение жизни по разным краям обширной нашей империи, я нигде не встречал общества, в котором бы так много читали книг, как в сибирском, где бы в такой степени [стремились иметь] энциклопедические сведения, где бы практическая жизнь представляла столько разнообразных и интересных личностей, где бы столько знали о целом свете и о России. Туземные обитатели уездных городов и деревень России, привиленских губерний, пограничных немецких поселений и проч. — все это не могло идти в сравнение с обитателями сибирского города. Сибирь зачастую изобиловала выходцами [известными своими из ряда вон выходящими действиями] из обычной колеи истории, которые являлись в крайне резком и иногда безобразном виде>*. Все эти особенности сибирской городской жизни, конечно, остались не без последствий для даровитого юноши и питали его наблюдательность.. При крайне разнообразном составе обитателей*, например, Омска, при постоянно царствовавших здесь, в центре генерал-губернаторского управления, интригах, здесь всегда существовали партии, кружки и члены общества, мирного по наружности, [которые] грызлись между собой, соединяясь для лучшей борьбы и обороны в отдельные кучки. Служить, торговать, предпринимать что-либо и даже просто жить было нельзя, не имея за себя языков, не связав свои интересы с интересами других, однородных с вами людей.среди> До начала шестидесятых годов здесь резко различались три партии: одна, готовая творить тяжкие дела для повышения в чинах, для набивки кармана; другая была умеренная, брезговавшая крайней грязью; третья делала шаги вести себя по-божьему. В последней, весьма интересной с бытовой стороны сибирской жизни, немалую долю составляли старинные сибиряки*, прежние роды, сложившиеся, так сказать, издавна, в то еще время, когда чиновничества было мало, и когда вся его деятельность ограничивалась крайне небольшим количеством обязанностей, как, например, сбором налогов, проведением дороги да принятием подношений в свою пользу, а все остальное предоставлялось своему течению, [они] не вмешивались ни в какие хозяйственные порядки сел и городов, не заботились о том, что где строится, что делать дома, куда ездить и проч., когда, одним словом, человек был более лично свободен во всех отношениях. В этой же партии приходилось, к удивлению, встречать много больших грешников, раскаявшихся или, лучше будет сказать, исправленных и выученных здоровой сибирской средой. Здесь именно попадалось много из бывших чиновников, даже исправников, грешивших в том и в другом на своем веку. Странно было видеть в них действительных радетелей правды, права защиты закона самого малого человека. Я много знал из числа этих старичков таких, которые безвозмездно из сил выбивались над тем, чтобы помочь горю какой-либо притесненной женщины, бедному мещанину или работнику, которые детей своих учили чести, долгу, внушали им бескорыстие и самоотверженность. Я думаю, что главный тон сибирской жизни давала масса свободного крестьянства, мало опекаемого кем бы то ни было. Соприкасавшийся с ним чиновник невольно подпадал под ее нравственное влияние, научался здесь толку, благодаря которому Сибирь из пустыни, грозящей на каждом шагу человеку, обращалась в страну удобообитаемую, способную к восприятию цивилизации; [она] культивировалась, цивилизовалась. Я помню себя мальчиком, барчуком в доме, хотя городском, но по положению своему представлявшем совершенную деревенскую усадьбу, правда, все время в саду, в огороде, скотном дворе, среди набранной из деревень прислуги, которой набралось почти до двух десятков. Лишась рано матери, живя при отце, постоянно бывшем или на службе, или в обществе, я рос без всякой узды, так как бабушка, тетки и прочие не способны были наложить таковую на подвижного мальчика. Как бы, казалось, не испортиться или не сложиться при такой обстановке в самого беспринципного человека. Но вышло наоборот. Незаметно для меня прокрались в мою душу понятия о справедливости, правде, строгом отношении к данному слову, презрение к дармоедству,. Тут уже начало образовываться у меня понятие о равенстве людей… и …как бы так выразиться, не перед законом, не перед властью, представлений о которых у меня тогда не было, а перед людьми, именно между совокупностью их, толпа представлялась мне чем-то целым, внушительным, чему нужно покоряться, перед которой следует стыдиться, расположения чего добиться похвально. Теперь-то мне ясно, что мирские тенденции крестьянства, меня окружавшего, вливали в меня все эти понятия, но, надобно сказать правду, что понимаю я это только теперь, после основательного и чисто научного изучения народной жизни. До этого времени я не мог понять, откуда это все взялось*.излишествам.>

Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е изд. доп. и переработанное, стр. 247-254