Shoqan – Г. Н. Потанин. ПЕРВЫЕ ЛУЧИ ВОСТОКА [ЧОКАН ВАЛИХАНОВ И ДОРДЖИ БАНЗАРОВ]
Отрывок из очерка Г. Н. Потанина о жизни и деятельности Дорджи Банзарова к его книге «Черная вера или шаманство у монголов», выпущенной под редакцией Г. Н. Потанина.
Доржи Банзаров
Русская жизнь имеет другой пример образованного человека из сибирских инородцев — это киргиз Чокан Валиханов, по которому мы можем проверить наши мнения. Он также был отнят от кочевой жизни, как и Банзаров, при этом надо заметить, что образ жизни у бурят ближе к оседлому, у киргизов же кочевой характер быта больше. И однако у Валиханова не было заметно никакого возвращения к кочевому мышлению. Он был менее оторван от степи, каждое лето он проводил в ней, живя в юрте и одеваясь киргизом, он до последней минуты жил интересами европейского общества. Нам кажется, что кроме разницы в темпераменте, в несходстве киргизского быта с бурятским и других подобных причин, различная судьба этих двух инородцев в значительной степени зависела от их положения в русской среде. С Валихановым судьба поступила снисходительнее; его привезли десятилетним мальчиком в Омск и отдали в кадетский корпус; один из преподавателей — К. К. Гутковский, служивший в местном военном штабе, человек очень образованный, стал его брать к себе по праздникам; впоследствии, когда Валиханов вышел из корпуса офицером, гостеприимство, которым он пользовался в доме Гутковских, перешло даже в родственную любовь. Судьба Валиханова заботила Гутковских, как будто это был их родной сын. Таким образом, у Валиханова было две семьи, одна в степной юрте, другая в городе. Возвращаясь в город из степей, он находил здесь друзей, которых интересовали мельчайшие подробности его ученых работ и жизнь его сердца. У Банзарова не было такой европейской семьи. Он был мальчиком оторван от семьи и выращен в далеком городе, в 6000 верст от родины. Школа, конечно, дала ему товарищей, но жизнь разлучила его с ними, так как он должен был пойти по особой, [отличной] от них дороге. Впоследствии он приобрел друзей между ориенталистами, но эти друзья остались в Петербурге и Казани. Приехав в Сибирь, он нашел здесь только один теплый кров — это свою степную семью; Иркутск же для него был совершенной чужбиной. Конечно, были тогда в Иркутске люди образованные, любители ученых занятий, может быть, даже интересовавшиеся той самой специальностью, в которой был силен Банзаров, но он не нашел себе здесь такого друга и покровителя, какого Валиханов имел в Гутковском. В Иркутске в это время основали Отдел Географического общества, который впоследствии поддержал нравственно не одного начинающего научного работника, но все наши провинциальные ученые общества и теперь еще не освободились от бюрократического ведения дела, а в то время Отдел был не чем иным, как особой канцелярией генерал-губернатора по ученой части. Генерал-губернатором тогда был граф Муравьев-Амурский; это было неизмеримо лучше, чем Гасфорт, который был при Валиханове в Омске. Но граф Муравьев думал только о государственных интересах, интересы местной общественной жизни его заботили очень мало. Все внимание было обращено на приобретение Амура; и местное сельское население, и капиталы, и умственные дарования, и наука — все было направлено на службу Амуру. В этой кипучей амурской деятельности Банзаров был не нужен, и он не был обласкан и пристроен как следует, а граф Муравьев умел обласкать тех, в ком нуждался. Если б вместо Муравьева был Сперанский, Банзаров нашел бы более теплое участие к себе. И в этом отношении для Валиханова обстоятельства сложились выгоднее. Гутковский был потом назначен товарищем губернатора, управлявшего Областью сибирских киргизов; Валиханов пригодился ему при составлении административных проектов и новых положений своими знаниями и по обычному праву. Банзарову же, кажется, не оказалось другого дела, как производить следствия о злоупотреблениях. Русские политические кружки, в которых Валиханов и Банзаров провели свою молодость, т. е. те года, когда складываются общественные идеи у человека, были различны. Политические убеждения Валиханова сложились под влиянием петрашевца Дурова и С. Я. Капустина. О Казанском кружке, в котором вырос Банзаров, мы мало знаем, но полагаем, что [люди его были] мало похожи на друзей Валиханова. Яснее для нас характер [мировоззрение] петербургских друзей Банзарова — Савельева и Григорьева. Они тоже, как и друзья Валиханова, увлекались социализмом (вероятно, и Банзаров не остался не посвященным в эту идею), но в меру. Об этом свидетельствует следующая выписка, которую мы делаем из биографии Савельева, составленной Григорьевым: «Социализм как направление пришелся ему (Савельеву) несравненно более по сердцу, нежели либерализм; но в возможность осуществления социалистических утопий и в благо, имеющее произойти от того для человечества, он как человек, знакомый с историей, не верил, а проповедников социализма, с которыми имел случай сходиться довольно часто и близко, не жаловал почти так же, как и либералов, потому что и тут актерства и фанфаронства видел в десять раз более, нежели глубокого убеждения и истинного увлечения. Нам кажется, была разница в степени искренности того участия, с которым русские друзья относились к тому и другому инородцу. И это же, вероятно, могло отразиться на будущей судьбе Банзарова и Валиханова. Наконец, Валиханова могло спасать направление его работ. Валиханов записывал сказки и песни киргиз с целью познакомить русское общество с этими произведениями народного творчества; во времена Банзарова к этому предмету еще не пробудилось того интереса, который обнаружился к нему позднее; на Банзарова, уезжавшего в Сибирь, возлагались надежды, что он объяснит монгольские древности Южной Сибири, с каждым годом более и более истребляемые временем, но тут, кажется, разумелись не устные древности, а лапидарные и вообще вещественные. Отправляя Банзарова в Сибирь, следовало бы поставить перед ним задачу собирания устных памятников у бурят; это занятие было бы более исполнимо в глухой провинции. Между тем Банзаров был приготовлен к кабинетным занятиям, которые можно вести только при больших книжных средствах. Слишком специальные вопросы, над которыми любил Банзаров задумываться, мало кого могли заинтересовать в Иркутске, в нем не было для Банзарова самой крошечной аудитории. Хотя некоторые ученые, современники Банзарова, как, например, Савельев, уже тогда объяснили гибель Банзарова тем, что он не нашел в провинциальном обществе нравственной поддержки, т. е. объясняли безжизненным, неподвижным состоянием нашего общества, другим не мешало в то же время по поводу биографии «монгола во всеоружии учености» приходить в неоправданный патриотический экстаз. Так, один рецензент, давая в «Москвитянине» отчет о брошюре Савельева, т. е. написанной им биографии Банзарова, писал: «Кроме ученого своего значения, Банзаров замечателен и тем, что представляет собою живой пример благодетельного влияния России на подвластных ей инородцев. Это, как мы сказали, монгол во всеоружии современной учености благодаря влиянию России. А укажите мне в Англии просвещенных ею индийцев или в Париже ученых алжирцев! Таково ли влияние этих двух держав на принадлежащих им инородцев? (т. е. таково ли, как влияние России). Заботятся ли они о просвещении, толкуя о цивилизации? Из многочисленных сибирских инородческих племен только два, буряты и киргизы, выставили своих представителей в ряды русского образованного общества; из бурятской среды вышел Дорджи Банзаров, из киргизской — Чокан Валиханов. Хотя со смерти одного из них прошло уже около 35 лет, а со смерти другого — 25, эти два случая так и остались до сей поры исключениями в сибирской жизни. В настоящее время наберется, может быть, уже не один десяток киргиз, кончивших курс в средних (и даже высших) учебных заведениях; вероятно, скоро подобные же ученики появятся и в бурятской среде. Эти новые факты инородческой жизни имеют большое общественное значение, но на русское общество они не производят такого яркого впечатления, как явление вроде Банзарова и Валиханова, которые хотя и представляются исключениями, но получают особый смысл благодаря своим талантам. Эти последние явления указывали русскому обществу на ошибочность мнения, будто племена, из которых вышли эти лица, не имеют другой исторической задачи, как только населять негодные для земледелия и незаманчивые для других высших рас степи и создавать в них некоторые жизненные условия, полезные для международных сношений, которые ведутся через эти пустыни. Эти явления рождали надежду, что роль этих племен не ограничится такими скромными рамками, что они могут выставить впоследствии ряд людей, которые примут участие в русском умственном движении, образуют в нем своеобразную струю и обогатят русскую науку и русскую литературу оригинальными взглядами. Если б Банзаров и Валиханов не умерли так рано, они могли бы сделаться впоследствии посредниками между своим племенем и русским образованным обществом. Потребность в этом посредничестве уже чувствовалась и в то отдаленное время; на это указывает то теплое радушие, с которым русское общество приветствовало появление в его среде и того, и другого. Едва ли справедливо появление их считать преждевременным на том основании, что роль их остается столь долго никем не замещенною; эта незамещенная пустота вернее может быть объяснена угнетенным положением инородческого населения. Оба наши инородца, Банзаров и Валиханов, получили образование в русских школах, вскормлены были теми идеями и теми умственными интересами, которыми жило в их пору русское общество, и потому, если по психической природе они и сохраняли особенности своего племенного типа, то по своему умственному развитию оба они были вполне русскими образованными людьми; их волновали те же литературные и ученые вопросы, какие волновали русское общество, вожделения, надежды и слава последнего были и их вожделениями, надеждой и славой; в них жило сознание, что и улучшение положения их сородичей, которых оба они, несомненно, любили, зависит от общего просвещения России. Если бы таких Банзаровых и Валихановых было больше, еще раз повторяем, то глубокое духовное родство образовалось бы между инородческой средой и русским обществом. Для русского патриота и для человека, по доброте сердца интересующегося судьбой инородцев, истинным огорчением должно казаться, что вместо такого внутреннего родства, коренящегося в общности духовных интересов, единственной связью, соединяющею инородцев с русским обществом, служит одно только чувство общей административной зависимости.Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е изд. доп. и переработанное, стр. 303-307