Shoqan – Г. Н. Потанин. «Чокан Чингисович Валиханов»

(Род. 1835 г., ум. 1866 г.)* Число инородцев, вышедших из среды некультурных рас и получивших образование в русской школе, к стыду русского просвещения, очень невелико; к числу этих редких исключений принадлежит Чокан Валиханов, первый по времени киргиз, вставивший свое имя в список русских писателей. Он был внук последнего хана Средней киргизской орды Вали; после смерти Вали-хана ханское достоинство в Средней орде русскою властью было уничтожено, семья старшей жены Вали-хана очутилась в опале, напротив, младшая жена, Айганым, была обласкана русским правительством в ее ставке; в урочище Сырымбет были построены для нее дом и мечеть, все урочище отдано было ей в бесспорное пользование, а старший сын Чингис был взят в Омск, помещен в русскую школу и занесен в список учащихся под именем Чингиса Валиевича Валиева, а не Валиханова, вероятно, чтобы не напоминать киргизам о ханской власти. Впоследствии Чингис Валиевич возвратился в степь и стал служить, занимая важные должности. У Чингиса Валиевича было пять сыновей, Чокан был второй по порядку рождения. Он родился в урочище Кушмурун (Птичий нос), где была ставка Чингиса Валиевича в то время, когда он был управителем одного из степных округов*. Так как Чингис всю свою жизнь вел кочевой образ жизни, то Чокан свои детские годы провел в юрте. Все потомки киргизских ханов носят титул «султан» и считаются белой, т. е. дворянской, костью, в отличие от черной, простонародной; поэтому и Чокан принадлежал по происхождению к киргизской аристократии. До десятилетнего возраста он рос киргизским барчонком, т. е. сломя голову полкал верхом на лошадях по степи, принимал участие в соколиной охоте взрослых и требовал от прислуги исполнения разных прихотей. Затем он был отвезен в Омск и отдан в ту же самую школу, в которой учился и его отец, и которая тогда была преобразована в кадетский корпус. При зачислении в кадеты его назвали не Валиевым, а Валихановым. Здесь сразу обнаружились его способности; образованное общество в Омске заинтересовалось появлением способного киргизского мальчика; самые образованные лица считали своим долгом оказать ему покровительство. Будни мальчик проводил в дортуарах корпуса, а по праздникам всегда находился кто-нибудь в городе, который брал его в свой дом. Так, сначала он проводил праздники у Сотникова, чиновника, кончившего курс в Казанском университете на восточном факультете, потом у учителя истории поляка Гонсевского, у офицера Генерального штаба Померанцева* и, наконец, у полковника Гутковского. Все они были самые образованные люди в городе; вращаясь в их среде, Чокан быстро развивался и шел далеко впереди своих товарищей, в особенности в области политических идей и литературных новостей. Школьное начальство смотрело на него как на будущего путешественника по Средней Азии; Китай еще не был открыт для европейцев и представлялся таинственным миром, сдернуть завесу с которого был большой соблазн для европейца. Омский кадетский корпус стоял, можно сказать, на границе киргизской степи; из окон его верхнего этажа открывался вид на заречную сторону Иртыша, за которым начинается степь, и не одного, может быть, Валиханова мечта уносила в загадочную даль, в закиргизские страны, к подошве Тянь-Шаня и Нань-Шаня, в Тибет, в страну ревеня, на плоскогорье озера Кукунор, обставленного патриархами — белками. Уже на школьной скамье Валиханов стал готовиться к роли путешественника в Китай, тогда же он перечитал Палласа, Рычкова, Левшина, Вельяминова-Зернова и массу других книг. Когда нынешний вице-президент Географического общества П. П. Семенов во время своего путешествия в Тянь-Шань встретился с Чоканом Валихановым, который был тогда уже офицером и состоял в штабе западносибирского генерал-губернатора, он удивился, какой большой запас сведений по востоковедению мог накопить в своей голове этот юноша, никуда не выезжая из такого провинциального города на окраине, как Омск. Местная высшая власть вскоре воспользовалась силами молодого человека. Валиханову было поручено инкогнито проникнуть в китайский город Кашгар и собрать там сведения о торговле, необходимые, чтобы судить, стоит ли хлопотать перед Пекинским правительством об учреждении в Кашгаре русского консульства. Помочь этому делу взялся богатый кашгарский сарт Букаш, несколько десятков лет проживший в Семипалатинске. Букаш вспомнил, что лет пятнадцать назад из Кашгара выехал в Семипалатинск один сарт с женой и малолетним сыном Алимом, по вскоре уехал в Саратов и потерялся из виду; Букаш наверно знал, что в Кашгар он не возвращался. Алиму теперь должно быть 17 лет, возраст, в котором как раз находился Валиханов. Вот Букаш и придумал отправиться с караваном в Кашгар, взять с собой Валиханова и выдать за Алима. Валиханов обрил волосы на голове, надел тюбетейку, переоделся из офицерского платья в бешмет и выехал из Омска в Семипалатинск. Поездка в Кашгар для Валиханова кончилась благополучно. Родственники Алима обрадовались мнимому Алиму; вся зима, которую Валиханов провел в Кашгаре, прошла в пирах по случаю его приезда, его водили в гости по родственникам и их знакомым, угощали и дарили его и, наконец, по тамошнему обычаю, соблюдаемому с гостями мусульманами, женили его. В Кашгаре в это время была только что восстановлена китайская власть после мусульманского восстания, во главе которого стоял Якуб-бек*, и Валиханов еще видел на площадях Кашгара пирамиды из голов людей, казненных Якуб-беком; может быть, рассказывал потом Валиханов, между этими головами была голова и немецкого путешественника Шлагинтвейта, казненного тоже Якуб-беком. В конце зимы Валиханов выехал в Верный без жены; он возвратил ее родителям, таков обычай, в Кашгаре, временных гостей женят, но жен с ними вон из города не отпускают. Китайцы узнали, что под видом Алима приезжал русский офицер, послали за ним погоню, но Валиханов успел уйти от нее за русскую границу. Он вывез из Кашгара много интересных статических и исторических сведений, которые потом обнародовал в «Записках Географического общества» в виде двух статей: «Очерки Джунгарии» и «Алтышар»; последним именем сарты зовут Восточный Туркестан. Обе статьи были напечатаны на немецком языке в Archiv’e Эрмана в Берлине. По выезде из Кашгара он был вызван в Петербург, но вследствие начавшей развиваться чахотки должен был вскоре уехать в степь, на родину. Завоеватель Ташкента Черняев пригласил его участвовать в походе; Валиханов принял предложение, по картины грабежа по взятии городка Пишпека*, который был разрешен солдатам, произвели такое удручающее на него впечатление, что он оставил отряд Черняева, вернулся в Верный и умер вскоре затем в ауле султана Тезека на китайской границе. Чокан Валиханов принадлежал к числу тех исключительных натур, которые, как метеор, являются в наш мир только на короткий срок, чтобы своей оригинальностью скрасить жизнь более или менее тесного круга людей, приходивших с ним в общение. Круг людей, для которых Валиханов имел значение, невелик, но при других условиях он был бы значительнее. Он имел нежное сердце и острый ум. Натура не шаблонная, избранная, он сразу производил впечатление на нового человека. По политическим взглядам он принадлежал к крайним либералам. Критическое отношение к русской действительности он усвоил еще в Омске. Здесь было два дома, Гутковского и Капустиных, состоявших в родне между собою; в обоих Валиханов был свой человек, в обоих относились к нему с родственной заботливостью. Дом Капустиных был литературным омским салоном, где собирались самые образованные люди в городе; здесь Валиханов встречался с петрашевцем, поэтом Дуровым, с С. Я. Капустиным, который впоследствии приобрел известность в литературе как поборник крестьянской общины, с художником Померанцевым. Из литературных имен наибольшее обаяние на него производили Байрон, Гейне и Лермонтов, с которым у него было кое-что родственное. У Валиханова была изощренная наблюдательность к мелочному, педантическому, и он любил преследовать пошлость в людях своими насмешками. Был в Омске генерал Волков, неравнодушный к титулам и орденам, и Валиханов сочинил про него, будто он, получив «Владимира», прицепил владимирский бантик к калошам, чтобы всякий входящий в прихожую знал, что здесь находится кавалер этого ордена. Некоторые свои жертвы он мучил сарказмами с турецкой жестокостью, и потому в Омске у него было немало врагов. Страдание человека вызывало в нем глубокую жалость, и он способен был на великодушные, самоотверженные поступки, но к идейным врагам своим относился с непримиримой враждой. Что касается до постороннего мнения, он показывал, что он не дорожит им и иногда даже дразнил своих друзей — филистеров, рассказывая о себе небылицы и приписывая себе гнусные поступки, которых не совершал. «Перед вечностью все это ничтожно!» — эту фразу он часто любил произносить в шутку, но, кажется, она была для него самой властительной думой. О памяти в потомстве он не заботился. Его более удовлетворяла другая награда в жизни — сознание, что пошлое боится его сарказмов и прячется от них. О выходцах из некультурных рас рассказывают, что они, получив европейское образование, впоследствии, попав в родные условия, часто возвращаются к первобытному образу жизни. От такого возврата к степному обычаю Валиханов был застрахован тем, что, вращаясь в русском обществе, он играл в нем далеко не заурядную роль, а в провинциальном обществе являлся даже первой скрипкой. Попадая в степь, он окиргизивался вновь только с внешней стороны; он валялся на бухарских коврах и пестрых подушках, в бешмете и казахских дамбалах*, но тут же вокруг него на ковре валялись и французские книжки Абель-Ремюза, Клапрота и Станислава Жюльена*. Он был слишком европеец, более европеец, чем многие русские, и потому никогда уже не мог сбросить с себя наложенную на него печать европейской духовной культуры и превратиться в номада. Эта привязанность к Европе не отрывала его от его народа; напротив, европейский дух, в котором он воспитался, обязывал его смотреть на себя как на слугу своего киргизского народа. Он говорил про себя, что он любит свой народ и чувствует, что он любит также и Россию. Когда, — говорил он, — я слушаю рассказ, как киргизы дерутся с русскими казаками, я желаю победы киргизам, когда присутствую при споре сибиряков с расейцами, я желаю, чтоб сибиряки переспорили расейцев, а когда читаю о походках Суворова или об Отечественной войне, то желаю победы русскому солдату над французами. Он говорил, что у него одна любовь вставлена в другую, другая в третью, вроде того, как ирбитские сундуки, маленький вложен в большой, а тот в еще больший. Задачей своей жизни Валиханов считал служение киргизскому народу, защиту его интересов перед русской властью и содействие его умственному возрождению. Последнее было для него возможно только косвенным образом; он мог изучать свой народ и печатать свои труды на русском языке, но темперамент Валиханова не благоприятствовал усидчивым занятиям наукой. К науке он относился с азиатско-аристократической небрежностью. Прямое же воздействие посредством писания и печатания на киргизском языке было бы праздным делом, потому что киргизский народ безграмотен. Но если бы у Валиханова была киргизская читающая публика, может быть, в лице его киргизский народ имел бы писателя на родном языке в духе Лермонтова и Гейне.

Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 1 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1984, 2-е изд. доп. и переработанное, стр. 90-94.