Shoqan – Труды: Шуна-батыр (Авантюрист XVIII ст.)

(Авантюрист XVIII ст.)

Карасакал. Художник Ф. Ислахов

Киргизская степь не только в прошлом столетии, но даже и теперь еще служит убежищем среднеазиатским рефюжье*, в прошлом столетии здесь скрывались недовольные и обиженные со всех сторон света: из татарской Сибири, из Кокана, Джунгарии и с низовьев Волги; кроме множества дезертиров из простого народа, здесь укрывались нередко и люди аристократического происхождения, принимались с полным гостеприимством и даже всегда сохраняли свое высокое положение в этой кочевой орде. Так: Аблай-хан, туркестанский принц, бежавший в степь; в половине прошлого столетия два несчастных джунгарских принца Дебачи1 и Амурсана2 бежали из своего отечества вследствие политических событий, были гостеприимно приняты в степи и получили тотчас* целое киргизское поколение [найманов] в управление.

К числу таких знаменитых рефюжье принадлежит Карасакал3, возмутивший башкирский народ в 1740 г. и выдавший себя в степи за Шуну4, брата тогдашнего джунгарского хонтайши Галдан-Черена. В степи он нашел убежище* у Кабанбай5-батыра из рода кара-керей и с помощью его получил в управление небольшой удел из поколения найманов и принял новое название Кара-хана. Это был один из загадочных и счастливых степных авантюристов. Поселившись в степи, он сделался опасен как для России, так и для Джунгарии: первая боялась, чтоб он снова не возмутил башкирского народа, вторая была напугана его самозванством: какой-то Шуна, погибший претендент на джунгарский престол, был так любим джунгарским народом, что последний готов был во имя его восстать против тогдашнего хана Галдан-Черена. Джунгарские калмыки часто осведомлялись у русских, не знают ли они, где Шуна? Выбежавший из Джунгарии [в] 1746 г. калмык Монго Усюмов показал русскому начальству, что калмыки желают иметь своим владельцем Шуну-батыра, который будто бы командует русским войском; а если русское войско придет в Джунгарию без Шуны, то калмыки без боя не отдадутся*.

В 1748 г. у сержанта Комовщикова6, бывшего в Джунгарии, один калмыцкий демичи Генден расспрашивал о бывшем брате Галдан-Черена Шуне-батыре, к которому будто бы желали идти в подданство нойоны — Дебачи и Эмаккули*, из которых первый бежал из Джунгарии в Киргизскую степь*.

Очевидно, что это была их мессия, и когда Карасакал, убежавший в степь, стал выдавать себя за Шуну, то Галдан-Черен стал сильно опасаться за свое спокойствие и даже подкупал одного значительного киргизского султана, Барака7, убить этого самозванца. Впрочем, надо оговориться, что современники не могли определенно решить, действительно ли он самозванец или настоящий Шуна, и в преданиях настоящих жителей степи существует только один образ Шуны, а имя Карасакала утратилось. Предания эти очень замечательны. Шуну знают на всем пространстве степей, которые принадлежат России; воспоминания о нем сохранились в поэтическом рассказе алтайских калмыков и у киргизов, и у волжских калмыков; киргизы говорят только, что Сна-батыр натягивал очень тугой лук, который пробивал … У волжских калмыков также есть предания о нем и, между прочим, о том, что он погиб в чернях, т. е. грязях устья Кумы. Самый большой рассказ о Шуне сохранился у алтайских калмыков. Мы заимствуем этот рассказ из «Томских Губ. Ведомостей»*.

По этому преданию, Шуна был калмыцкий богатырь и мудрец. Отец его Конгдайчь (т. е. джунгарский хан) имел еще сына Калдана*. Шуна жил с наложницею Кара-Кыз, в которую влюбился брат его и женился на ней. Оскорбленный Шуна пригласил своих двенадцать друзей разгуляться по хребтам Алтая. Отъехав на одну версту от своего жилища, он рассказал им свое горе, натянул лук и пустил стрелу свою в юрту брата, стрела вонзилась в дверь; Калдан узнал по стреле ее хозяина и пожаловался отцу. Вечером Шуна возвратился с охоты; Конгдайчь призвал его к себе и велел, вырезавши ему лопатки и связавши сыромятными ремнями руки и ноги, бросить в подземелье, глубиной в 70 сажень. Это сделано было секретно, и никто не знал, куда девался любимец народа, только один старик, вхожий к хану, догадался об истине, сделал от своей юрты подкоп к темнице, и в продолжение семи лет питал узника. Сильный сосед и данник Конгдайча, черный калмык, узнавши, что не стало вещего богатыря Шуны, присылает к нему двух сорок, из которых одна была действительная, а другая — превращенная волшебством из вороны, с условием — если Конгдайчь отличит настоящую сороку от мнимой, то он, черный калмык, будет платить ему дань по-прежнему, если же не отличит, то перестанет. Конгдайчь запечалился. Но старик, принося Шуне пищу, рассказал ему о горе его отца; Шуна сказал: «Велика ли это мудрость отличить сороку от вороны! Ты посоветуй моему отцу поставить шест, а подле него навес и в ненастное время выпустить птиц; сорока полетит под навес, а ворона сядет на шест и закаркает». Таким образом птицы были разгаданы, и черный калмык остался данником Конгдайчу. Спустя два года после этого черный калмык опять присылает к Конгдайчу послов с таволожным кустом, чтобы отличить комель от вершины, опять Конгдайчь запечалился, и старик рассказал об этом Шуне; Шуна научил пустить куст на воду и тот конец, который пойдет вперед, будет вершина, а другой конец комель*.

Черный калмык опять остался данником, но через год он уже не загадку задает, а присылает железный лук, чтобы натянуть его. Однако лук был такой тугой, что никто этого сделать [не мог], брались тридцать человек разом — и все безуспешно. Тогда Шуна научил своего старика заплакать перед ханом и сказать: «Своего батыра мы сами уничтожили, а теперь должны покориться даннику!» «Да не жив ли он? — спросил Конгдайчь. Надо посмотреть». Шуну вытащили из подземелья, он весь оброс мохом, плечи его зажили; но он отучился видеть солнечный свет, упал ниц и пролежал так целых полдня. Отец приказал вымыть его верблюжьим молоком и нарядить. Тогда Шуна спросил: «Для чего ты, родитель, меня, мертвеца, пошевелил?» Но отец вместо ответа подал ему огромную чару вина. Богатырь выпил ее одним духом; подали другую чару — и эту он выпил и закусил целым бараном. Тогда отец передал ему свое горе. «Неси, родитель, лук», — сказал Шуна.

Тридцать человек принесли лук. Он заложил тетиву одним мизинцем и лук погнулся. Тогда Шуна сказал отцу: «Ну, родимый батюшка, благословляй меня на путь: я тебе более не сын, ты мне не отец». С этими словами он оставил отечество. Далее рассказывается, что он был ханом Кокании, потом, посадив на кокандский престол одного из своих друзей, он отправился в Москву, к Алексею Михайловичу9, который полюбил его, назвал краснощеким и подарил ему дворец. По другому преданию, также записанному миссионером Вербицким, это появление Шуны при дворе Алексея Михайловича объясняется бегством.

Конгдайчь имел двух жен; от одной он имел сына Шуну и дочь Шюжды, от другой пятерых сыновей. По смерти Конгдайча между детьми возгорелось несогласие, братья составили заговор против Шуны, но сестра его, узнав о нем, предупредила Шуну, и он бежал под покровительство Алексея Михайловича; сестра была убита заговорщиками за открытие их замысла.

Мы имеем документ прошлого столетия, в котором рассказывается почти тождественная история того же Шуны; именно русское правительство, опасавшееся намерений Карасакала, отправило в 1745 году в Киргизскую степь башкира Тюкана …* Рассказ этого Тюкана свидетельствует, что приключения Шуны были тогда очень популярны и у киргизов. Вот, вкратце, рассказ Тюкана.

Карасакал, услыхавши, что Тюкан привез Барак-султану саблю и грамоту за его вступление в подданство России, пригласил Тюкана к себе для переговоров о том же. Тюкан прожил у него четыре дня. Карасакал, знатный старшина Казбек-бий, Кибайбай-батыр*, после народного совета, уполномочили Тюкана передать Оренбургскому начальству свою просьбу о принятии их в подданство России, обещаясь оказать помощь в случае нападения джунгарского владельца Галдан-Черена. Тюкан говорит даже, что [они] «того ради утвердились, дабы им к тому во всякой готовности быть, и всем в улусах своих около их состоящим людям приказ отдали, дабы они ездили и всякую потребность свою исправляли на жеребятах и к дальнейшей нужде неспособных лошадях, а хороших и к войне надежных имели бы в бережении».

«Что касается до состояния оного Карасакала, то он, как и сперва, в Киргизской орде … о себе употребляет, якобы он умершего зюнгарского владельца хонтайши сын, именем Шуна, и благословит … и такой-де силы ныне уже не имеет». Чтобы он не убежал, хонтайша дал ему сорок слуг и приставил стражи тысячу человек; но Шуна вместе с этими сорока слугами отбился от стражи, бежал через каракалпакскую и киргизскую степи к волжским калмыкам, к родной своей сестре, отданной в замужество за Аю ку-хана10, и поселился у ней. Хонтайша, проведав об убежище Шуны, писал к Аюке, чтоб он выслал беглеца; калмыки, желая угодить хонтайше, поймали Шуну и хотели уже выдать, но, сведав то, означенная его сестра удавила одного калмыка и как Аюке, так и прочим калмыкам сделала такой вид, якобы тот мертвый Шуна и умер, между тем сам Шуна с шестью калмыками и одним киргизом Кабаком бежал к кубанцам, а от них к туркам и принял ислам со странным заветом никогда более не говорить по-калмыцки. А из турков же нечаянным случаем попал он к таким людям, которые имеют у себя песьи головы, а ноги скотские и едят людей, однако же и оттуда он ушел убегом и вышел в Россию, и был в Санкт-Петербурге и Москве недолгое время; потом он пришел в Башкирию и жил двенадцать лет на* ногайской и сибирской дорогах, в Ерматлинской и Каратабинской волостях, наконец, в 1740 году сделался виновником народного восстания.

В Башкирии «… он сказал о себе башкирцу Аладжай-Гулу, якобы он родом кубанец, имя ему Султан-Гирей, и с ним согласились башкирцев в бунт привести». Испытавши неудачу, он бежал в Киргизскую орду; здесь он объявил себя Шуной, братом Галдан-Черена, что подтверждали находившиеся при нем калмык и киргиз Кабак, сопровождавшие его во время всех его странствований между кубанцами, турками и башкирцами. Киргизы и старшины их поверили этому и предоставили ему в управление две тысячи годных к войне людей из поколения найман, не считая жен и детей.

«Он же, Карасакал, разглашает о себе, якобы может снег и дождь напустить, а когда оное случится, то сказывает, якобы он напустил; также больных от разных болезней вылечивает, чем понеже и другими своими …довольно одаривают». По «происшедшей об нем славе», что он, Шуна, из Джунгарии выбежали к нему три года назад Бак-Кашка, а в прошлом году одноматерный брат Шуны, Баргай, который был еще в детстве по приказанию хонтайши ослеплен и сослан в ссылку. Баргай спрашивал у Тюкана, признает ли он Карасакала за Шуну, … «размышляя по его карасакаловой природе, что он не только за Шуну, но и на калмыка не весьма схож, и состояние от калмыцкого весьма разнествует». Но Тюкан уклончиво отвечал ему, что он своего брата лучше знать должен; в самом же деле и Тюкан того мнения, что это не Шуна, и что он его «инакого» не может признать как башкирцем потому, что он по-калмыцки не говорит, «обхождения ни мало не знает», и речь его «самая башкирская, сибирской дороги». От роду ему, по-видимому, лет сорок*.

Несмотря, однако ж, на эту очевидность самозванства, Галдан-Черен напугался этого авантюриста. Слухи, что Шуна жив и находится в степи, распространились до самой Джунгарии, что свидетельствуют и выбежавший Бак-Кашка и Баргай, а также и приведенные нами выше расспросы калмыков у русских о достоверности слухов, что Шуна возвращается с русским войском. При таком неспокойствии умов в Джунгарии Карасакал, легко становился опасным для Галдан-Черена, так что после стал искать смерти Карасакала и подговаривал к тому [Барак-султана]. Барак-султан и Карасакал были «между собою согласны», но потом рассорились.

Когда Барак-султан послал к Галдан-Черену в замену прежнего аманата своего сына Шигая, то Галдан-Черн обещал ему отпустить его сына Шигая, если он поймает мнимого Шуну, «… на что он, Барак, якобы и склонился, и, умыслив* к поимке его, Карасакала, способ сговором за его Карасакала [сестру] его поймать». Барак действительно успел сговорить свою сестру за Карасакала, но последний, узнав его намерение, ездить к нему «стал опасен» и «за страхом» откочевал от Барака в отдаленную степь, в близость к поколению каракисек-аргын, именно к кочевьям Казбек-бия. Этот бий вместе с Кабанбаем, у которого он прежде в «охранении» жил и через которого больше он и в «усильство» и в славу вошел, обещались защищать его от нападения Барак-султана.

Нет сомнения, что Карасакал и Шуна — две личности различные, но тем еще загадочнее этот башкир, успевший своими смелыми замыслами привести в испуг Галдан-Черена. Предание волжских калмыков указывает на устье Кумы, как на место смерти Шуны; но в этом же архиве мы нашли известие, что Карасакал умер спокойно в степи; именно выбежавший из Киргизской степи [Каркаралинского округа]. Акбай Сундуков показал, что он был взят в плен из Грачевской станицы киргизами ведения Барина (Баргая), брата Карасакала, «башкирского возмутителя», умершего назад тому два месяца (из бумаги к Неплюеву, 31 июля 1749 года). И то и другое известия могут быть верны, если они относятся к различным личностям.

Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 4 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е изд. доп. и переработанное, стр. 8-13