Очерки Джунгарии в издании ЗРГО. 1861 г.

Над Средней Азией висела до сих пор какая-то таинственная завеса. Несмотря на близкое соседство двух могущественных европейских держав, России и Англии, большая часть ее все-таки остается для европейской науки во многих отношениях недоступною. Наш ученый товарищ по Обществу П. П. Семенов1, издавая II том своего перевода Риттеровой [книги] «Erdkunde von Asien», пришел к тому заключению, что Центральная Азия исследована никак не более внутренней Африки. Действительно, сбивчивые и противоречивые данные, существующие в нашей географической литературе о Средней Азии, делают эту страну если не совершенной terra incognita, как говорилось в старину, то, по крайней мере, трудным научным ребусом, а о среднеазиатском человеке мы почти ничего не знаем.

Средняя Азия в настоящем своем общественном устройстве представляет явление крайне печальное, какой-то патологический кризис развития. Вся страна, нисколько не преувеличивая, есть не более не менее, как одна громадная пустыня с заброшенными водопроводами, каналами и колодцами, усеянная развалинами; пустыня, занесенная песком, заросшая уродливыми кустами колючего саксаула и обитаемая только стадами диких ослов и пугливых сайгаков. Среди этой сахары разбросаны по берегам рек небольшие оазисы, осененные тополевыми, тутовыми деревьями и вязами, там и сям попадаются рисовые поля, дурно возделанные, плантации травянистого хлопчатника, который снимают недозрелым, виноградники и фруктовые сады, предоставленные ленивым человеком исключительно попечению Аллаха. На этих оазисах, на развалинах многовратных городов стоят жалкие мазанки, и в них живет дикое, невежественное племя, развращенное исламом и забитое до идиотизма религиозным и монархическим деспотизмом туземных владельцев, с одной стороны, и полицейской властью китайцев – с другой.

В Маврельнагре2 (нынешняя Бухара, Хива и Коканд), в самой просвещенной и богатой стране древнего Востока (в XIV и XV вв.), теперь господствуют невежество и бедность более чем где-нибудь. Библиотеки Самарканда, Ташкента, Ферганы (в Кокандском ханстве), Хивы, Бухары3 и проч., обсерватория в Самарканде4 безвозвратно погибли под беспощадной рукой татарского вандализма и бухарской инквизиции, которая предала проклятию всякое знание, кроме религиозного. Даже монументальные памятники прошедшей культуры подвергались гонению мулл как подражание немвродовскому столпотворению5, как греховная борьба человека с творчеством Аллаха; только мечети, медресе (училища) и гробницы магометанских святых, только клопная яма (кене-хане) и еще башня мунар, с которой бросают преступников, сохранились до наших дней благодаря своему благому назначению.

Среднеазиатские владельцы теперь не пишут стихов и мемуаров, не составляют астрономических таблиц, как это делали их предки, зато они каждый день торжественной процессией ходят в мечеть и там смиренно беседуют с муллами, а по возвращении домой забавляются с пажами6 или идут на арену и смотрят, как два свирепо дрессированные барана бьются лбами; смотрят до тех пор, пока у одного из бойцов не разобьется череп, а потом в кровожадном волнении бьют своих генералов 40 раз по спине и 40 раз по желудку7.

Другая часть Центральной Азии – Малая Бухария8 – находится в обстоятельствах не лучших. Страна, в которой, несмотря на господство ислама, развились свобода женщин, веротерпимость, безразличие народностей и муниципальные начала, обнищала под гнетом китайской цензуры и военных мундиров, а мелкие владельцы в горах Болора, производящие род свой от Александра Македонского9, продают своих подданных, как киргизы баранов. Всюду разрушение, невежество и безграничный произвол. При таком состоянии цивилизации или, правильнее, при таком совершенном отсутствии цивилизации в Средней Азии, понятно, что попытки России и Англии поближе узнать свою дикую соседку были так мало удачны, а иногда и печальны.

В конце 1859* года мне удалось с кокандским караваном, в качестве кокандского купца, проникнуть в Кашгар, в котором после знаменитого Марко Поло10 (1272) и иезуита Гоеса11 (1603) были только два европейца: немец, офицер ост-индской службы, неизвестный по фамилии, после которого сохранился чрезвычайно любопытный маршрут и записка12 о его путешествии, и ученый пруссак Адольф Шлагинтвейт13. Первый из них был бит в Кашгаре бамбуками так больно, что два дня не мог садиться на лошадь, второму же отсечена голова и поставлена на башню, сооруженную из человеческих голов.

Кашгар принадлежит к числу окружных городов в китайской провинции Нан-Лу (Южной линии) и пользуется, можно сказать, со времени Птоломея14 большой караванной известностью, особенно по своей обширной торговле чаем. Кашгар для Азии имеет такое же значение, как Кяхта для нас, Шанхай и Кантон для других европейцев. Кроме того, город этот славится на востоке обаятельными прелестями своих «чаукенов»*, молодых женщин, на которых всякий приезжий может жениться, нисколько не стесняясь, на известный срок или на время своего пребывания. Кашгар славится также своими музыкантами, танцовщиками и лучшим в мире янысарским хашишом*. Благодаря этой славе Кашгар служит местом, куда стекаются азиатские купцы со всех концов своего материка. Здесь можно видеть тибетца с персиянином, индуса с волжским татарином, авганов, армян, жидов, цыган (мультани и лулу) и одного нашего соотечественника, беглого сибирского казака.

В последнее время город этот начал приобретать известность совсем другого рода. В нем появились башни из человеческих голов15, начали резать людей так же обыденно, как режут только кур. «Трудно, – говорит народная песня, – содержать в кашгарском городе лошадь, потому что связка сена стоит 12 пулов; но еще труднее сохранить голову, потому что вай! вай!». Это несколько странное окончание песни выражает то запуганное состояние, в каком находится здешний народ. Ходжи, потомки прежних кашгарских владельцев, в пользу которых происходило в последнее время несколько кровавых восстаний в Кашгаре, не столько режут китайцев, сколько своих клиентов кашгарцев, одного за то, например, что он служил чиновником при китайском правительстве, другого за то, что зевнул, третьего за то, что он черногорец16. Китайцы после изгнания ходжи, в чем они до сих пор успевали, несмотря на свою военную немощь, первым делом грабят город, топчут хлебные поля своими казенными табунами, хватают женщин, ломают мечети и гробницы, а потом принимаются за экзекуцию и тянут ее с церемониальной, ужасной медлительностью.

Карта Центральной Азии. Перо. 1860 г. Составил Ш. Уалиханов

Когда мы приехали в Кашгар, китайцы только что окончили свои разнообразные истязания, вход в городские ворота украшался длинной аллеей из тонких жердей, на которых висели в клетках желтые черепа казненных ими туземцев. Город начинал успокаиваться. Новые туземные власти, поставленные китайцами, разъезжали в мандаринских шапках и били всех не успевавших скоро давать им дорогу.

Сношения с Кокандом были возобновлены, кокандский консул жил более месяца в Кашгаре, бухарские и кокандские караваны с каждым днем все более и более наполняли пустые караван-сараи. Приезд нашего каравана произвел в городе большое волнение. Киргизы еще до нашего прихода успели распустить слух, что из России-де идет караван на 500 верблюдах (у нас было только 60), навьюченный сундуками, в которых скрыты какие-то разрушительные снаряды; что начальник каравана по имени «железная доска» (имя это киргизы изобрели, вероятно, потому, что караван-баши имел железную кровать), человек подозрительный и, должно быть, русский и проч. Нет нелепости, которой бы не поверил азиатец, чем нелепее слух, тем он более кажется для него вероятным. Китайцы, как известно, в этом отношении не отличаются от других азиатцев – так и случилось. К счастью, кокандский консул лично знал нашего караван-баши и некоторых других наших товарищей; таким образом, только заступничеству кокандцев мы обязаны были тем, что нас пустили в город.

Я не буду теперь распространяться о тех допросах, судах, которым подвергся наш караван от китайского правительства и от туземных властей, чего не позволяет ни время, ни место, а намерен на этот раз изложить только основные результаты моего путешествия и пребывания в Дикокаменной орде.

Северный склон Тянь-Шаня был в новейшее время исследован со стороны России, но сочлену нашему П. П. Семенову удалось пробраться только до источников* реки Нарын, одного из притоков Яксарта, я же перешел Тянь-Шань по двум направлениям, осмотрел окрестности Кашгара и Янысара до песчаной гряды, лежащей между этим последним городом и Яркендом. Политические события в Коканде, кончившиеся изгнанием прежнего хана17 и отразившиеся беспокойствами в Кашгаре, помешали мне видеть Яркенд, самый обширнейший и многолюдный город во всем Китайском Туркестане.

Путешествие мое по свойству пройденной местности можно разделить на два периода. Первый период заключает путь мой по Джунгарии18, т. е. в Семирецком, Заилийском крае и на озеро Иссык-Куль. Физический характер этих местностей хорошо уже известен по прекрасным съемкам Сибирского штаба и в научном отношении исследован г. Шренком, Влангали19, Семеновым и Голубевым20. Впрочем, известия эти ограничивались только предметами физической географии и совершенно не касались этнографии. Я посетил Джунгарию в первый раз в 1856 году и участвовал в первой экспедиции, предпринятой полковником Хоментовским на озеро Иссык-Куль. Потом три месяца жил в Кульдже. Всего в Джунгарии я находился пять месяцев и успел осмотреть этот край вдоль и поперек, от Алакуля до Тянь-Шаня, на который я поднялся в том году по реке Джиргалан.

Я буду говорить только о том, что было пропущено или не замечено предшествовавшими мне исследователями. Скажу несколько слов о джунгарской фауне, о древностях этой страны и, наконец, о ее жителях.

Флора джунгарская более или менее известна. Александр Шренк с ученой ревностью занимался этим предметом и представил общий очерк растительности этой страны в своей любопытной стране*, напечатанный в немецком переводе в Beiträge zur Kenntniss des Russischen Reiches, издав, гг. Гельмерсеном21 и Бэром22, за 1840 год.

Пикет в предгорьях Заилийского Алатау. Зарисовка Ш. Уалиханова. 1856 г

Г. Семенов также обратил внимание на растительность Тянь-Шаня и, кажется, имеет довольно богатый гербарий. Доктор Татаринов23 составил список растений, определенных им во время путешествия Е. П. Ковалевского24 в Кульджу, и напечатал его при сочинении г. Влангали. Между тем мы не знаем ни одной статьи о джунгарской фауне. Г. Карелин25, кажется, обнародовал некоторые сведения о естественных произведениях Семирецкого края и, между прочим, о его фауне; в изданиях Московского общества испытателей природы были помещены описания птиц, гадов и жуков на основании чучел и образцов, присланных в это общество г. Абакумовым26.

Я собрал на озере Иссык-Куле небольшую орнитологическую и этнологическую* коллекцию. Собрание это во время моего отсутствия было отправлено в Дрезден одним из моих знакомых, но известия о нем я еще не получил.

Озера Алакуль и Балхаш, по всей вероятности, еще в весьма недавнее время составляли одно общее водохранилище, потому что и теперь, во время весенних разливов, Алакуль, по словам киргиз, непосредственно сообщается с Балхашом через солончаковую полосу. Эту-то полосу г. Семенов считает естественной границей27, где оканчивается Киргизская степь и начинается Средняя Азия, другая почва, другая флора и фауна.

Но, сколько мне кажется, Джунгария не отличается большой своеобразностью растительности. Флора равнин та же, что в южных частях Киргизской степи, а горная – похожа, с небольшими исключениями, на алтайскую, но в зоологическом отношении действительно заметна некоторая особенность.

В отношении распределения животных Джунгарию можно разделить на три полосы: горную, полугорную (Zona Subalpina)* и, наконец, равнинную.

В горной полосе Джунгарского Алатау и Тянь-Шаня водятся млекопитающие, свойственные горным странам южной Сибири и Киргизской степи, каковы: олень (Cervus elaphus [марал]), горный козел (Ibex sibiricus) [Capra sibirica], архар или горный баран (Ovis argali) [Ovis ammon], волки, лисицы черно-бурые и красные, куницы-белодушки и проч. Кроме того, водится, по рассказам киргиз, какой-то рыжеватый волк, называемый «чибури»*, очень похожий на собаку. Эти признаки напоминают шакала, но киргизский чибури живет преимущественно на высоких плоскогорьях и, вероятно, это не шакал, а альпийский вид из рода собак (Canis)*. Из хищных птиц в Джунгарии всего более встречается ягнятник (Gypaetus barbatus), Vultur fulvus Vultur meleagris [Gips fulvus – белоголовый сип], изредка: беркут (Aquila chrisaetus), сокол (Falco peregrinus, Falco subbuteo) ястреб (Astur), а кречет (Falco candicans Gm.) [Falco gyrfalko] сюда вовсе не залетает; ночных хищников мне не удалось видеть, но, по словам киргиз, они довольно редки. Из отряда соровых* [куриных (Galliformes)] в горах водится улар [темнобрюхий (Tetraogallus himalayensis)], серый тетерев, совершенно похожий на Tetrao caucasicus [тетерев-косач (Lyrurus tetrix)], каменная куропатка (Perdix saxatilis), [кеклик] (Alectoris graeca) и перепелки.

В полугорной полосе мы встречаем тигров, барсов [снежных – (Felis unica)], кабанов, антилоп, джейранов [Gasella subgutturosa*, дикобраза, фазанов (Phasianus colchicus), драхву* (Otis tarda), колендухов* и горлиц (Columba oenas et turtur) [Streptopelia turtur], некоторых лазунов. Все эти животные распространены одинаково и в равнинной полосе. Полугорные рощи особенно богаты породами пташек [воробьиных] (Passerini) [Passeres].

Вот известные мне виды:*, но тем не менее куланы и сайги, наполняющие Голодную степь и пески на реке Чу, никогда не переходят на восток от меридиана Ит-Кечу. Несколько лет тому назад в Голодной степи сделалась гололедица, а потом, как и следует, «голод», когда куланы и сайги эмигрировали в Заилийский край и углубились далеко по Илийской долине; весной, однако, эти животные возвратились обратно. Мне, впрочем, на Илийской долине, около гор Калкан и Кату, удалось увидеть одно семейство куланов, которое, по словам киргиз, осталось тут после нашествия. Стало быть, Джунгария есть естественная граница, разделяющая среднеазиатского кулана от джигетая28 Монгольской Гоби29, и предел распространения сайги-антилопы низменных пустынь от джейрана нагорных степей. Туземцы это давно заметили. Киргизы рассказывают, что следы глубоких окопов, заметные по подножию Джунгарского Алатау, остались от рвов, сделанных ханом Джанибеком30 для истребления куланов; животные эти будто бы сманили в свое стадо лошадь, на которой учился ездить маленький ханский сын, и мальчик погиб. Тогда хан сделал ров от Тарбагатая до Или и загнал в него всех джунгарских куланов, только один жеребец с кобылой спасся за Балхаш и завещал своему потомству не ходить в эту страну.

Русская Джунгария в исторической судьбе среднеазиатских народов имела классическое значение. Абульгазы говорит, что Абулджа-хан31, сын Иафета, родоначальник тюркских племен, кочевал на реках Талас, Чу и на озере Иссык-Куль. Из китайских летописей мы знаем, что здесь задерживались и укоренялись все племена, эмигрировавшие с высокой Гоби, пока не были изгоняемы более сильными.

Действительно, Русская Джунгария имеет все удобства для кочевого быта: горные долины служили прохладным кочевьем в летние жары, и скот, не беспокоимый оводом, привольно пасся на сытных пастбищах; под осень кочевники спускались в долины, собирали хлеб, а на зиму скрывались в береговых уремах* рек или ложбинах между песчаными буграми прибалхашской степи, обильных прекрасным топливом, каков, например, саксаул. Это обстоятельство весьма важно для кочевников потому, что в Монгольской Гоби кибитка самого великого хана отапливалась животным пометом32.

Русская Джунгария при сильном господстве кочевого быта, однако, имела небольшую оседлость; первые исторические известия об этом мы находим в китайской истории – именно известие о городе Чигу, который, надо полагать, был на восточном берегу озера Иссык-Куль и построен китайскими рабочими для усуньского куньмы33. В средние века оседлость здесь сильно распространилась, особенно в Илийской долине34. Города Алмалык35 (ныне Туркестанское селение), Хонакай36 и Кайнак37 (существующие и теперь) и Алмату38 (где ныне укрепление Верное) были известны по своей торговле и служили станциями на большой дороге, по которой ходили генуэзские купцы39 в Китай и кипчаковские послы40 к великому хану.

Замечательно еще, что в этой части Азии было особенно много несторианских и монофизитских конгрегаций41, а на озере Иссык-Куль сирийские якобиты, по свидетельству каталонской карты42, имели монастырь с мощами св. Матфия. Христианство здесь так сильно распространялось, что возбудило против себя несколько гонений, в XVI веке на Иссык-Куле было уже несколько мусульманских селений. Эти данные сильно меня заинтересовали, к несчастию, я не мог сделать больших открытий, потому что киргизы успели уничтожить последние остатки уцелевших зданий43, принимая все за ламайские капища44. Один китаец, бывший в 1820 году на Иссык-Куле, говорил мне, что он видел там громадного идола45, вытесанного из камня, но я не мог открыть ни малейших следов древностей этого рода, однако нашел следы оседлости почти по всей Русской Джунгарии и собрал предания, ходящие о них в народе; мне удалось также приобрести несколько золотых вещей и монет, найденных на развалинах древнего Алмалыка. Я намерен изложить этот предмет в особой статье46. На этот раз ограничусь только замечаниями, что следы чудских копей47, найденных мною в глубине Средней Азии, дают повод думать, что горное дело не было исключительным достоянием финской расы. Исторические данные нам говорят, напротив, более в пользу тюрков, чем финнов, потому что тугю, по свидетельству китайцев, были рудокопами жужанского дома48, а при покорении Сибири одно тюркское поколение было названо кузнецким, потому что оно исключительно занималось сплавкой руд и снабжало металлическими изделиями соседних монголов и финнов.

В числе народов, живших в Средней Азии во времена династии Хань, китайские летописи заметили шесть племен, отличавшихся голубыми глазами и рыжим цветом волос, которых Клапрот (Tableaux historiques de l’Asie, p. 82) и Абель Ремюза (Recherches sur les langues tatares, т. I, p. 306) считали народами индогерманского происхождения (по Клапроту – nation Alanogothes, по Аб. Ремюза – nations gothiques et hindo-scythiques). К числу этих народов принадлежали, между прочим, хакасы, впоследствии киликицы*, т. е. киргизы и усунь, особенно поражавшие китайцев своим чуждым типом, своими лошадиными лицами49, как говорят китайцы.

В настоящее время в Джунгарии обитают два народа, буруты50, или настоящие киргизы, и киргиз-кайсаки Большой орды, носящие собирательное название уйсунь, между которыми существует поколение, называемое рыжими уйсунями (сары уйсуны51); это поколение к довершению интереса считает себя остатками большого и сильного народа.

Реконструкция карты Центральной Азии

Занимаясь давно собиранием киргизских сказок, мифов, эпических песен и легенд, я был поражен тождественностью их мотивов с мотивами произведений этого рода народов европейских, особенно славян*52.

Я сначала объяснял этот факт, следуя Аб. Ремюза, влиянием и смешением индогерманских племен с татарскими во времена их совместного жительства на плоскостях Средней Азии; теперь я надеялся в Большой орде у дикокаменных киргиз найти ключ к разъяснению этого вопроса, найти богатые материалы для своего собрания, но ожидания мои не исполнились. Я, к крайнему сожалению, не нашел здесь ни одного рапсода, ни одного хорошего кобзаря, даже песни поют здесь редко, а если поют, то непременно о белой козе или о вороном иноходце и всегда на мотив «бойдай-талым»*.

Уйсуньг* сами сознаются, что поэзия им не далась, они говорят, что когда-то песня (мифическое олицетворение) летала над землей и учила «песне» род людской. Как женщина, капризна была эта песня: у одних она гостила подолгу, другие слышали только ее далекий голос, инде* она летала молча, инде выла по-волчьему. В Средней орде она гостила, а мы только слышали голос и не можем его припомнить. Но по тем сказкам и песням, которые здесь я мог услышать, и особенно по бурутской народной поэзии, я убедился, что индогерманские мотивы наших киргиз и ногайцев могли быть заимствованы только через сношения со славянским миром, с Русью.

Этнографические очерки, статистические сведения, исторические известия, памятники народной литературы уйсунов и Дикокаменной орды составляют несколько тетрадей в моих записках. В конце своей статьи я намерен познакомить вас, мм. гг., более подробно с бурутами, которые до сих пор вовсе почти не известны; на киргизах Большой орды я не буду останавливаться потому, что они во всем похожи на своих собратий сибирских и оренбургских кайсаков.

Оканчивая свои этнографические заметки о бурутах и уйсунах, я считаю нужным заметить, что не должно смешивать эти два совершенно различных народа. Об этом заботились в свое время гг. Левшин, Мейндорф53 и особенно горячо отец Иакинф, но до сих пор им никто не внимал. Слова их были гласом вопиющего в пустыне, даже Гумбольдт54 и Риттер не могли понять хорошо, в чем дело: они думали, что буруты именно составляют Большую кайсацкую орду, и что эту-то орду нужно отличать от Малой и Средней. Но это было большой ошибкой со стороны почтенных корифеев науки.

Большая, Средняя и Малая киргиз-кайсацкие орды составляют один народ «казак», отличный от киргизов, называемых китайцами – бурутами, русскими – дикокаменными или черными. Эти два народа отличаются по языку, по происхождению, по обычаям. Даже в физиономии бурута есть что-то своеобразное, не кайсацкое (см. портрет манапа Буранбая55, рисованный мною в 1856 г., и другой портрет, снятый в Омске в 1848 г.).

Вообще по устройству черепа и по типу лица среднеазиатские народы можно разделить на персиян, монголов и тюрков. Персияне разделяются на горных – галча и на низменных – таджик и относятся к кавказскому племени; таджики смуглы и черноволосы, а между галча встречаются блондины.

Представителями монгольского типа в Средней Азии можно считать калмыков; они брюнеты, цвет лица у них оливковый, глаза узки, лицо плоское, скуловатое, нос сплюснутый (Camus). Остальные народы Средней Азии, как монголо-тюркского, так и тюрко-финского происхождения, представляют странное смешение типов и красок. Вы встретите среди них блондинов с монгольским личным углом, с узкими голубыми глазами, встретите совершенно правильной нос римский и широкое, скуловатое лицо. Вообще в физическом виде этих народов заметна помесь, соединение черт кавказского племени с монгольским.

Второй период моего путешествия начинается в верховьях реки Нарын, главного притока реки Сыр-Дарьи, который служил пределом путешествия г. Семенова в этом меридиане. Далее передо мною простиралась совершенная terra incognita, никем еще не исследованная.

Несмотря на большую опасность, я вел во время пути и в самом Кашгаре постоянный дневник. Дружеские связи с туземцами, учеными и чиновниками, свободные разъезды по окрестностям дали мне возможность обозреть вполне эту замечательную страну.

Знакомства с купцами разных племен и из различных стран доставили мне много маршрутов, этнографических, статистических, торговых сведений о соседних странах. Находясь постоянно в обществе купцов и живя в караван-сарае, я особенно хорошо познакомился с среднеазиатской торговлей, с предметами караванной торговли вообще и особенно в Кашгаре, с среднеазиатским купечеством, с их коммерческими понятиями и экономическими соображениями.

Таким образом, сведения, собранные во время путешествия, состоят, во-первых, из личных моих наблюдений; во-вторых, из сведений и материалов, полученных от людей, достойных вероятия и поверенных другими показаниями, и, наконец, из письменных источников, полученных от купцов, чиновников, из туземных официальных документов и книг.

В настоящее время я привожу в порядок свои записки и по поручению его высокопревосходительства г. генерал-квартирмейстера занимаюсь составлением карты Средней Азии на основании новейших съемок и тех богатых материалов, которые хранятся в нашем топографическом депо.

Я старался во время своего пребывания в Кашгаре изучить уйгурский язык56 (так называет его Абель Ремюза), на котором говорят в Кашгаре; язык этот совершенно неизвестен европейским ученым, они знакомы лишь несколько с книжным языком, похожим на джагатайский. В Малой Бухарии образовался под влиянием китайских форм еще язык канцелярский57, которого образчики вскоре будут мною напечатаны в «Записках Восточного отделения Археологического общества». Я составил маленький словарь разговорного языка, примеры идиотизмов* и записал много народных песен.

История Малой Бухарии нам мало известна; мы знаем более или менее историю этой страны до времен Тамерлана из китайских летописей, далее из мусульманских источников, которые говорят [о ней], впрочем, вскользь.

Между тем превосходная история этой страны написана в средине XVI столетия мирзой Мухаммед-Хайдар куреканом58, визирем кашгарского хана Абдул-Рашида59, и, названная им в честь этого хана «Тарихи-Рашиди»60, до сих пор остается неизвестной.

В музее* Академии наук находится турецкий перевод этого сочинения, а в библиотеке С.-Петербургского университета – персидский подлинник. К сожалению, академический экземпляр неполон, а университетский изобилует ошибками и, очевидно, скопирован человеком, не знавшим персидского языка.

«Тарихи-Рашиди» разделяется на два отдела: первый отдел содержит в себе историю кашгарских ханов от Тоглук-Темира61 до Рашида, до 962 года геджри [1554]; второй отдел имеет характер мемуаров.

Здесь автор описывает свои личные приключения, сообщает чрезвычайно много географических и этнографических сведений о Тянь-Шане, Болоре, Тибете и Куэнь-Луне. Сам автор принадлежал к знаменитой фамилии Дуглат, предки его под именем улусбеков играли в Могул-улусе* такую же роль, как мажордомы при Меровингах62 у франков.

Я уже заметил выше, что история Хайдара оканчивается 1554 годом. Замечу также, что это единственное историческое сочинение, известное в Европе, и известное только по имени (академическая рукопись еще не описана). Но мне посчастливилось приобрести в Кашгаре рукопись под заглавием «Тазкиряи Ходжагян»63, заключающую в себе историю династии64 Ходжей*, которые в конце XVI в., изгнав чингизовичей при помощи буддистов ойратов, управляли Малой Бухарией как вассалы джунгаров. Это замечательное сочинение оканчивается взятием города Яркенда китайцами в 1758 г. Таким образом, «История ходжей» служит продолжением «Тарихи-Рашиди».

Из книг, приобретенных мною в Кашгаре, еще заслуживают внимания:

1) «Тазкиряи султан Сутук-Бугра-хан-газы»65 (жизнеописание хана Султан-Бугра из династии Илеков66, который первый принял ислам и распространил его в Кашгаре).

2) «Тазкиряи Туглук-Тимур-хан» (жизнь Туглук-Тимур-хана из джагатаевичей, который первый из монгольских ханов Могул-улуса принял ислам).

3) «Ришахат»67 или известия о среднеазиатских законоучителях и чудотворцах.

4) «Абу-Муслим Марузи»68 – героический роман, замечательный потому, что в него вошло много местных исторических преданий.

Сверх поименованных приобретений, я собрал во время путешествия небольшую нумизматическую коллекцию69, которая уже описана в «Бюллетенях» Академии наук (см. Mélanges asiatiques, IV, livrasion), коллекцию горных пород, встречавшихся на пути, также куски нефрита, добываемого в горах Мирджей, около Яркенда и в реке Кара-Каш, болорские яшмы, мрамор, хрусталь, песочное золото из реки Керия; я привез с собою также произведения туземных мануфактур и образчики английских товаров, встречающихся на кашгарском рынке.

Вот вкратце самые общие результаты моего путешествия по Средней Азии.

Путешествие мое началось 28 мая 1858 г.70. В этот день я присоединился к торговому каравану, который тогда стоял лагерем в урочище Карамула, в 30 верстах от города Капала; караван вышел из города Семипалатинска и принадлежал кокандским и бухарским купцам. При караване было 8 походных юрт, 100 верблюдов, лошадей 65, прислуги 34 человека и товаров на сумму 20 000 руб. сер. Я был известен в караване под именем Алимбая и считался родственником караван-баши, достопочтенного Мусабая.

29 мая караван снялся. Прекрасная погода благоприятствовала нашему путешествию, мы шли сначала пикетной дорогой до Алтын-Эмельского пикета по прекрасным долинам Алатавских предгорий. Поля пестрели оранжевыми тюльпанами, восточным маком, и на длинных стеблях белой мальвы качались желтые пташки (Emberiza bruniceps). После 25-верстного похода караван под вечернюю прохладу обыкновенно разбивал лагерь на берегу какой-нибудь звонкобегущей речки под тенью высоких тополей или серобролиственной джигды; весело и шумно болтали люди вокруг ярких костров, а бухарцы курили кальян и декламировали Хафиза. Киргизы, стоявшие в этих местах, приходили к нам с баранами для покупок, а знатные их родоначальники – для того, чтобы получить базарлык (подарок).

Торжественно, в сопровождении большой свиты, являлись они в караван и спрашивали: «Кто всех богаче?» Богачом назывался каждый владелец палатки по очереди; таким образом, очередной богач угощал ордынских чинов чаем, сухарями, сушеными фруктами; все это киргизы клали за пазуху и, выпросив подарок, быстро удалялись. Раз караван удостоился видеть султана Джангазы, правителя джалаирского племени, с помощником, который дан ему ради его скудоумия алатавским окружным начальством и потому называется киргизами заседателем. Султан поразил нас эксцентричностью. Он вошел в палатку походкой жирного гуся, которая у киргиз употребляется в крайне официальных случаях, сел на почетное место и принял созерцательный вид; все молчали. Султан вдруг поднял голову, обвел всех быстро глазами и произнес двустишие: «У джалаиров много баранов, у Джангазы много дум», – сказал и опять углубился в буддистическую недвижимость. Между тем заседатель и другие киргизы разговорились, они рассказывали, как приезжал генерал-губернатор в укрепление Верное, с мельчайшей подробностью передавали его слова, обращенные к киргизскому народу, и жесты, которые генерал употреблял при этом. Киргизы все просили нас научить «закону»: «А то-де у нас берут на кордонные работы быков, лошадей и редко отдают назад. Вот казаки знают закон, ну и притесняют, воруют свободно, тягаться с ними, – говорили они, – не приходится: «царский человек» на счету состоит, за него как раз пойдешь через «сверленые горы»* (так киргизы называют каторжную работу); у нас уже была кутерьма из-за трех казаков, которые погибли без вести: всю зиму помончик (помощник окружного) и Банушка (Ванюшка-толмач) пролежали на Каратале; «сознайтесь», говорят, «вы убили казаков». «Сохрани боже – не видали вовсе!» Нынче губернатор говорит: «Найдите вы мне виноватых, а то я всех вас в бараний рог согну; я, – говорит, – гром и молния». Султан в это время как-то странно поводил глазами и изредка выстреливал двустишиями.

После пилава гости удалились, оставя в юрте какой-то миндальный запах.

Перейдя Джунгарский Алатау проходом Джаксы-Алтын-Эмель, который известен тем, что под осень через него дуют сильные северо-восточные ветры, называемые «эбэ», вроде тех, что на южном берегу Алакуля, караван вышел на голую кремнистую долину. Вдали виднелась Или; мы пошли на перевоз, содержимый киргизами через эту реку, и ночевали у ключа в песках, между гор Калкан, где попали в какую-то ложбину, которая кишела змеями, тарантулами, скорпионами, фалангами, и долго не могли забыть этого проклятого ночлега. Ночь мы не спали и чуть свет поднялись в поход.

Караван два дня переправлялся через реку Или на ветхих плоскодонных судах. Судно тянули с помощью лошадей, пущенных вплавь, а лодочники выливали ведрами воду. Отпраздновав на берегах Или «курбан»*, караван через проходы Соготы, Торайгыр и Уч-Мерке достиг Каркаринской долины, сделав всего семнадцать усиленных переходов, Здесь мы нашли адбановских киргиз поколения айтбузум и разъехались по разным аулам для меновой торговли. Но киргизы были в волнении. Перед нашим приходом на берегах Каркары происходила у них кровавая схватка между коленами кызыл-бурк и айтбузум. Они ожидали русского чиновника, высланного на следствие по жалобе кызыл-буркской стороны, и в случае неудачи думали наутек. Так и случилось. 4 августа киргизы начали сниматься вдруг и к вечеру на берегах Кегена и Каркары не видно было ни одной живой души, не было слышно ни одного звука; только наши одинокие палатки с грустным выражением смотрели на мертвую окрестность. Нам было почему-то неловко. Караван-баши и некоторые наши старики находили, что 900 баранов, вымененных нами у киргиз, недостаточно и потому решили идти в Дикокаменную орду. 6 августа караван достиг киргизских кочевок. Нас встретил родоначальник племени салмеке манап Карач по прозванию Большой*, благорасположенный к русскому правительству и изнывающий желанием получить чин хорунжего. Большим он назывался потому, что был толст и жирен, как дургамский бык71. Карач носил остроконечную белую войлочную шляпу с разрезанными на лбу и затылке полями, ваточный халат из крепкой полосатой бумажной материи вроде тика, с закругленным воротником, как у наших военных на кафтанах, и тремя зелеными шелковыми тесемками на груди. На ногах были неуклюжие сапоги из красной юфты с большими деревянными каблуками. Сын его был одет так же, как Карач, но халат его имел более яркий цвет и плисовый воротник и рукава. Свита Карача состояла из нескольких оборванцев, вооруженных дубьем и копьями. Один рыжий копьеносец имел на себе только нижнее белье да войлочный плащ, а другой, несмотря на жаркое время, носил нагольный тулуп и меховую шапку. Киргизы говорили очень скоро и пискливо, беспрестанно сыпали в рот нюхательный табак.

Долина Верхнего Кегена имеет высокое положение и изобилует кормами, берега речки топки, местами образуют кочковатые болота, называемые «саз», вообще три смежные нагорные долины: Кегена, Текеса и Каркары – единственные места во всей Джунгарии, отличающиеся черноземным грунтом и густо заросшие травой. На большом «сазе» стояли кибитки калмыков IX дивизии, сидевших прежде около китайского рудника, но нынче упраздненного. Мы разбили лагерь на реке Чалкуду; ночью выпал снег, ветер завывал и крутил снежной пылью, как зимой. Было ужасно холодно, два дня продолжалась метель, и сношения наши с киргизами были прерваны.

На третий день приехали в караван начальники киргизских поколений и разобрали нас по своим аулам. Я и Мамразык, мой товарищ, попали в аул бия Бурсука, родоначальника небольшого поколения кыдык.

Приехав в аул, мы отправились с визитом к нашему хозяину. Нас торжественно ссадили перед дверями кибитки с лошадей и просили войти. Кибитка была дырявая и до черноты закопченная дымом. Бурсук сидел на почетном месте, у очага, лицом к двери; направо от дверей, на телячьей коже, восседала его жена, старушка, две дочери и несколько киргизок. Тут же поближе к дверям: стояли котлы, меха с айраном, ведра, чашки, тарелки и проч[ая] утварь. Налево у дверей сидел киргиз и тачал сапоги из красной юфты, кусая не без озлобления швы после каждого узла; по полу валялись щепки, куски войлока, шерсть и оглоданные кости. Нас посадили на черный войлок, стеганный узорами, заменяющий у них ковры. Хозяин был очень любезен, только часто проклинал могилы наших отцов, но, очевидно, по привычке; жена его была бы более любезна, если бы табак, насыпанный на десны, не мешал ей высказаться. Бурсук сказал, чтобы нам дали кумыз; хозяйка вытащила небольшой, но полный мех, бережно закутанный в старый халат, и взяла несколько деревянных чашек. Так как чашки имели на себе остатки какой-то пищи, то хозяйка и ее дочки стали вытирать их пальцами, кладя в рот то, что приставало в руке. Дети Бурсука (их было 9) поднесли нам потом разлитый кумыз. Я не без аппетита выпил кумыз, не обращая ни малейшего внимания на остатки разнообразных произведений киргизской кухни, которые толстым цементом покрывали чашку. Все это для меня не было новостью. В 1856 году я был в юрте первого киргизского богача, верховного манапа Буранбая. У него, правда, мы сидели на ковре, сам он на бухарском одеяле, но жена его покоилась также на телячьей коже.

Кумыз мы пили из фарфоровых чашек, но соленый чай, за неимением другого сосуда, был заварен в чугунном рукомойнике, остальная обстановка кибитки была совершенно такая же, как у Бурсука: те же щепки, кости и проч.

У киргизов неопрятность введена в обычай и освещена преданием. Мыть посуду они считают грехом, наравне, как плевать на огонь, переходить через привязь, где доят кобыл, и проч. Они думают, что с очищением посуды от нечистоты уничтожается и счастье, обилие. Мужчины у них не имеют обыкновения менять белье и носят его до тех пор, пока оно не разорвется. […] Траур киргизский заключается в том, что целый год жена не моет лица, не чешет волос, не снимает и не переменяет платья, хотя бы оно было совершенно негодно к употреблению.

Гостеприимство свое бурутский патриарх простер до того, что заклал для нас агнца от стад своих. При нас в юрте зарезали бедного барашка, несмотря на его слезы, розняли по частям, развели костер, поставили треножник и на него котел, все как следует. Апатичные лица киргиз вдруг оживились, члены семейства с преувеличенной ревностью суетились около котла, мешали друг другу и, наконец, поссорились. Голодные собаки столпились на том месте, где резали баранов, и с лютым аппетитом обнюхивали пол. Киргизы в надежде получить «глоток»* всё более и более наполняли юрту. Киргизский артист заиграл на балалайке и пел диким голосом «доит, доит»; наконец, сняли котел, перед нами поставили большую тарелку с бараниной, сложенной горкой, на вершине которой рисовалась крестцовая кость – самый почетный кусок. Мы ели мясо, обмакивая его в соленый бульон.

На другой день рано утром к чаю посетил нас Бурсук; к обеду он опять явился; вечерний час и ужин также не обошелся без него. Это он делал потом неукоснительно каждый день. Дети не отставали от отца… Вообще прокормление семейства Бурсука, казалось, было нашей узаконенной обязанностью.

Сами киргизы питаются только молоком да палым скотом*, кыдыки, кажется, в первый раз имели удовольствие видеть в своих аулах торговые палатки. Это мы заметили потому, что Бурсук со времени нашего прибытия начал очень зазнаваться. «Оскверню рот твоего отца! – говорил он своим оппонентам. – У меня вот capты, купцы живут» и проч.

Сверх того, нас посещали дамы и девицы; приносили они вареную баранину, кумыз или айран в ведрах, сыр с маслом. За это, по местному обычаю, следовало их дарить. Мой товарищ, человек крайне светский и отчаянный поклонник прекрасного пола, был этому очень рад. Он потчевал их сушеными фруктами, дарил их ситцем, плисом, корольками, говорил пышные комплименты, но, к сожалению, бурутки мало его понимали и все спрашивали: «Что он говорит?» Слава его гремела даже в аулах дальних и чужих.

Иногда по вечерам дочери хозяина в палатке моего товарища устраивали вечеринки. Собирались для этого молодежь, молодые бабы и девки. Женщины садились на одну сторону, а мужчины на другую. Начиналась игра. Одна из девиц с дикой кокетливостью поднималась с места и выбирала ударом платка того, кто ей нравился. Осчастливленный юноша должен был исполнить какую-нибудь хитрую гимнастическую штуку или же спеть песню. И то, и другое не совсем легко. Соль игры заключается в том, что ловкий молодец получал от своей дамы в награду здоровый сочный поцелуй, а тот, кто осрамится, бывает бит и притом крепко. Пение почему-то предпочитается кувырканиям, но, вероятно, не вследствие эстетических соображений. Процесс пения совершается таким образом: певец садится на одно колено, поет какую-нибудь песню, большей частью, эротического содержания. Напев песни поется особенным, неестественным голосом. Взять первую ноту киргизу стоит больших усилий; глаза его наливаются кровью, ноздри расширяются, сначала вырывается несколько глухих возгласов, по-видимому, неудачных, пока певец не попадает в настоящий тон72. Окончив пение, певец встает, становится со своей дамой dos à dos* и, как-то мудрено оборачиваясь, целуется. Вообще отношения между киргизами и киргизками первобытно бесцеремонны: матери, отцы, братья смотрят на это снисходительно, а мужья даже поощряют своих друзей к более тесной дружбе с их женами. Мои караванные друзья, кажется, не пренебрегали этим обычаем, тем более, что между бурутками есть весьма недурные собою. Буруты, как и наши киргизы, очевидно, не знают ревности, столь свойственной азиатцам. Причины этой терпимости заключаются в том, что пуританизм ислама не успел еще распространиться между этим народом.

Буруты называют себя мусульманами, но даже не знают, что за человек был Мухаммед. Похороны, свадьбы справляют они по шаманскому обряду, но заставляют при этом, если найдется грамотный среднеазиатец или татарин, читать молитву. Смело можно сказать, что никто из этой расы, начиная от кочевьев их на Иссык-Куле до самого Бадахшана, не знает грамоты. Киргизы пьют вино, перегоняя его из кумыса, делают бузу и к великому соблазну правоверных при всяком удобном случае напиваются пьяными. В таких же религиозных понятиях были наши киргизы Средней орды лет тридцать тому назад. Русское правительство построило мечети, назначило мулл из татар и теперь, благодаря влиянию татарского элемента, киргизы Средней орды не уступают в фанатизме каким-нибудь дервишам кувыркательного ордена Мевлеви, исполняют неукоснительно пятивременную молитву и тридцатидневный пост, а некоторые начинают вводить даже гаремное затворничество. Мы не знаем, что было бы лучше для Киргизской степи: прежнее невежество, чуждое религиозной нетерпимости, или современное татарское просвещение, выражающееся в продолжение 300 лет самым антипрогрессивным образом.

Татары в России составляют совершенно отдельный восточный мир, не имеющий ничего общего с интересами русской народности. Большая орда находится в переходном состоянии. Татары теперь распространились по всей орде и действуют успешно. Замечательно, что чем дальше от татар, тем менее в киргизах фанатизма, хотя тут они живут под влиянием среднеазиатских владений, которые мы привыкли считать гнездами изуверства. Мы думаем, что бухарские муллы менее опасны, чем татарские.

В Дикокаменной орде мы жили почти месяц, перекочевывая с ней из одного места в другое, производя постоянно меновый торг на баранов.

Наш хозяин, как уже было сказано, не принадлежал к числу манапов, киргизских аристократов, не участвовал в народных совещаниях и был очень беден. Однако же Бурсук хотел иметь родовое значение и, чтобы разбогатеть, вел баранту почти со всеми киргизскими аристократами. С этой целью он выбирал для своих аулов самые крепкие позиции, удаленные от общих кочевок. Во время моего пребывания он гнездится в неприступных ущельях Музарта (ледяных гор) или в топких болотах верхнего Текеса. Он не покидал своего убежища даже и тогда, когда другие племена, в полном сборе, раскинув свои аулы на широкой долине Кегена, готовились торжественной байгой праздновать тризну верховного манапа Буранбая в 90 день его смерти. Мой хозяин и девять его хищных сыновей в это время занимались конокрадством.

Знакомство мое с киргизами, как было уже замечено выше, началось еще в 1856 г. В 1855 г. верховный манап племени бугу, Буранбай, с подведомственными ему родами в числе 10 000 кибиток поступил в подданство России; весной следующего года отправлен по просьбе самих киргизов казачий отряд под начальством полковника Хоментовского для ближайшего знакомства с киргизами и для съемки земель, принадлежащих этому племени. Эта первая русская экспедиция в течение 2 месяцев успела обозреть северную часть озера Иссык-Куль и снять в двухверстном масштабе карту местности по его северному берегу до р. Аксу, по южному до р. Зауку. Находясь при экспедиции, я посетил аул Буранбая, собрал несколько замечательных преданий и составил записку о дикокаменных киргизах*. Впоследствии я имел столкновение с бурутами других племен: сарыбагышами, солту и, наконец, в настоящее путешествие познакомился с их кочевьями до самого Кашгара.

Происхождение и история дикокаменных киргиз до сих пор остается для ученых, занимающихся разработкой китайских и восточных историков, вопросом нерешенным, спорным. Большинство, впрочем, держится того мнения, что нынешние дикокаменные буруты не более, не менее, как енисейские киргизы, переселенные в прошлом столетии джунгарами на новые кочевки, и потому их считают тождественными с хакасами династии Тан и киликидзами династии Юань. Рашид-Эддин в своей истории монголов относит киргизов к числу лесных народов южной Сибири, живших в стране Бархуджин-Тукум; название Кем-Кемджут, данное киргизами у него и у Абульгази, напоминает Кем (Енисей) и реку Кемчук, которые, вероятно, были тогда кочевками этого народа. При покорении Сибири русские казаки нашли киргиз на Абакане и Юсе и вели с ними упорную войну с XVII до начала XVIII века.

С тех пор внезапно исчезло имя этого народа в сибирских летописях. Фишер полагает, что они были переселены джунгарскими хон-тайдзи и, основываясь на слухах, полагал, что новое жительство их должно быть около границ Тибета и гор Индукуш. Г. Левшин говорит, что шведские офицеры первые внесли событие это в историю и утверждает, что переселение их было следствием особого договора между русским правительством и джунгарским хон-тайдзи. Но китайцы называют дикокаменных киргиз бурутами и говорят, что они переселились в настоящие места своих кочевок с Куэнь-Луня, где они жили при династии Тан под именем булу или пулу.

О. Иакинф первый стал отличать киргизов Южной Сибири от нынешних бурутов, принимая последних за племя тюркское и называя его, для отличия от первых, кэргизами. Риттер в своей Erdkunde von Asien смешивает несправедливо дикокаменных киргиз-бурутов с киргиз-кайсаками и считает всех их за миграцию енисейских киликидзей или хакасов, которых, в свою очередь, следуя Клапроту и Абель Ремюза, принимает за племя индогерманское, отюречившееся вследствие племенных смешений. Относительно же исчезновения киргизов из русской Сибири в XVII веке Риттер говорит, что они, теснимые соседями, удалились к соплеменным бурутам в Восточный Туркестан и в степи на юго-востоке от Иртыша; следовательно, он считает бурутов за старожилов настоящих их кочевок. Вот в каком состоянии находится вопрос о происхождении нынешних дикокаменных киргиз. Для разъяснения этой путаницы мы обратились к народным преданиям и получили следующие данные: 1) народ, означаемый именем дикокаменных, черных киргиз, называет себя просто киргиз, или, как сами они произносят, кыргыз. Название бурут, данное им калмыками и китайцами, совершенно им неизвестно; 2) киргизы считают своей первой родиной Анджанские горы; 3) предания о переселении из Южной Сибири между ними не сохранилось, но есть предание о том, что они кочевками своими с юга на север распространялись до Черного Иртыша, Алтая и Хангая, а на восток до Урумчи.

На основании этих данных мы думаем, что дикокаменные киргизы тождественны с енисейскими хакасами или киргизами, по китайскому произношению ки-ли-ки-цзы, потому что китайский летописец, современник монголов, говорит, что ки-ли-ки-цзы на языке туземцев значит 40 девиц73, т. е. кырк – 40, кыз – девушка. Этой этимологией пользуются и нынешние киргизы для объяснения своего имени. Далее мы полагаем, что киргизы распространялись на восток* до нынешних их кочевок в самые древние времена, ибо в маршруте Гулагу 1253 г. встречаются киргизы (килики-цзы) на Тянь-Шане, и перекочевки их от Тянь-Шаня до Хангая и обратно продолжались и в последующие времена, что подтверждается и народными преданиями. Такие перекочевки остановились только тогда, когда между Алтаем и Тянь-Шанем образовалось сильное владение ойратов, или джунгаров. Мнение, принятое всеми учеными, что переселение киргиз с Енисея на Тянь-Шань в начале XVIII века совершено джунгарами и притом по взаимному соглашению с русским правительством, оказывается не совсем верным на основании новых данных, которые нам удалось добыть74. В кашгарской истории, называемой «Та- рихи-Рашиди», я нашел свидетельство, что киргизы (буруты) уже кочевали в конце XV столетия в горах около Анджана, а во времена самого историка (около 1520 года) они распространяли свои кочевки до Иссык-Куля. В архиве Областного правления сибирских киргиз в Омске есть любопытный акт, относящийся к переселению киргиз из Сибири летом 1746 года; в акте этом сказано, что прибыло в Усть-Каменогорск 12 человек с бабами и детьми, которые показали себя киргиз-калмыками и объявили, что они прежде жили в Сибири между томским и енисейским городами и против города Красноярска в степи, на реке, называемой Белым Юсом, под ведением Танбын-батыра датжи и платили ясак зверями в казну ее императорского величества. Тому назад лет 50 или более, говорили они, при отце нынешнего хонтайши Галдан-Черена пришли три калмыцкие зайсана: Дунар, Сандык и Чинбынь (по другому показанию: Зухар, Сандык и Бенбень), с 500 человек войска, напали на их кочевья и увезли их в числе 3000 дымов вместе с сыном их прежнего хана Танбын-батыра датжи Чайнышем, насильно, но без боя, в Зюнгарскую землицу, и послали в Ургу75, где они и теперь живут и платят Галдан-Черену албан*. Между прочим, эти выходцы показали, что их родственники и прочие киргиз-калмыки живут в Сагайской степи и состоят в ясаке ее императорского величества. В следующем 1747 году пойманы еще два киргиз-калмыка, бежавшие из Джунгарии, которые показали то же самое и прибавили, что в Сагайской волости кочуют два родные дяди: Харта Идаш и брат его родной Емгень Мергень. Из этого видно, что сибирские киргизы по соседству джунгаров и урянхайцев сильно смешались с монголами, и что переселен был джунгарами не весь народ, а только 3000 кибиток, которые, как надо полагать, соединились с джунгарами. Они-то, может быть, составили калмыцкий нутук (поколение) – «киргиз», давший о. Иакинфу повод сделать заключение, что сибирские киргизы были монгольского племени. При этом положении возникает вопрос: куда же девались эти сибирские киргизы, народ сильный настолько, что в продолжение целого столетия тревожил своими набегами сибирские города и боролся с иными соседями, каковы были джунгары и алтын-хан урянхайцев. На это мы отвечаем, что исчезновение их имени могло произойти по тому же закону, по которому знаменитое владение урянхайских «золотых» царей, которым киргизы платили дань, существует теперь в виде двух бедных волостей, известных под именем двоеданцев, потому что они платят дань русским и китайцам. Известно, что сибиряки всем инородцам дают особенные имена, и остатки сибирских киргиз, конечно, кочуют на старых местах, но под новыми именами. Мы читали где-то, что один из татарских народов Енисейской губернии, кажется, сагайцы считают себя потомками киргиз; г. Муравлев, офицер Генерального штаба, путешествовавший недавно по Алтаю, сообщил мне, что в верховьях Бухтармы кочуют две волости, которые называют себя киргизами и говорят, что они переселились сюда с Кема (Енисея) и Кемчука.

Ученые уже давно заметили важность для этнографии изучения памятников народной словесности, в которых лучше всего выражается характер народного быта и нравов. Любовь к старине и богатство преданий составляют особое достояние кочевых народов Северной и Средней Азии. Предания эти сохраняются свято или в виде родовых воспоминаний в памяти старейшин, как например юридические предания и генеалогические, или в форме эпоса передаются из рода в род особенным сословием певцов. Многие слова и обороты, не употребительные в настоящее время, показывают их древность.

Предание о царевне Гульмалике как о родоначальнице Чингис-хана распространено между всеми татарскими народами. Тьерри76 (Historie d’Attila et de ses success seurs) принимает [его] за отдаленный миф о гуннах и Атилле. Предание дикокаменных киргиз о происхождении своем от красной борзой собаки (кызыл тайган) и от какой-то царевны и 40 ее фрейлин имеет чрезвычайно древний характер. Одну из характеристических черт преданий древних среднеазиатских народов составляет миф о происхождении их от какого-нибудь животного. По свидетельству китайской истории, народ гао-гюй (Каоtsche)77, иначе называемый телэ или чилэ, происходит от волка и от прелестной хуннской царевны. Один из хуннских шаньоев (царей) имел двух дочерей такой необыкновенной красоты, что не хотел выдать их замуж за обыкновенных смертных и, построив высокую башню, оставил в необитаемой пустыне, сказав: «Молю небо принять их». Младшая царевна, соскучившись одиночеством, обратила свое внимание на старого волка, который в продолжение целого года день и ночь ходил около замка и, наконец, даже устроил у подножия башни свое логовище; несмотря на убеждение сестры, она вышла за него замуж*. Тюгю (дулгасцы у о. Иакинфа) почитали своей родительницей волчицу, а туфаны (тибетцы) – собаку. Китайцы говорят, что Батачи, родоначальник монгольских ханов, был сын голубого волка* и белой дикой лани {Memoires relatifs á l’Asie par Klaproth, p. 204). Некоторые племена краснокожих в Северной Америке производят свой род от бобров, черепах и проч. Из этих примеров очевидно, что этот род преданий в Средней Азии и даже в Америке был самый древний и, по-видимому, почетный. В пользу того, что киргизские предания очень мало подвергались изменениям и близки к первоначальной своей редакции, всего более говорит та наивная торжественность, с которой они повествуют о вещах крайне нескромных с точки зрения современного киргизского поколения. Происхождение 99 колен кипчакских сохранилось у узбеков и кайсаков в такой неприличной форме, что мы сомневаемся, будет ли оно когда-нибудь в печати.

Весьма важный отдел преданий составляют предания генеалогические. На этих преданиях основан родовой быт. Отношения родов между собой обуславливаются степенью родства родоначальников. Старшинство одного племени перед другим выражается правом физического первородства предка. Предания сего рода важны в том отношении, что они представляют состав и образование народа. Из генеалогических таблиц кайсаков, узбеков и ногайцев видно, что это союз разных тюркских и монгольских племен, образовавшийся после падения Золотой и Джагатайской орд. Из генеалогии же бурутов следует, что главную массу их народа составляет тюркское племя киргиз, к которому присоединились впоследствии два чуждых отдела. Один из этих чуждых отделов составляют роды кипчак, найман и китай; права их на киргизскую народность в генеалогической форме выражены тем, что им дан общий родоначальник, который поставлен сыном Киргизбая. Другой чуждый отдел – ичкилик, хотя считает своего родоначальника также сыном Киргизбая, он не признается другими родами. Третий отдел составляют настоящие киргизы, разделенные на два крыла – «он» и «сол». Они в настоящем колене разветвляются на множество поколений, каждое из поколений еще на поколения и т. д.

Третий род преданий составляют так называемые ногайские былины (джир)78. Они существуют у кайсаков, узбеков, ногайцев и у киргиз. Надо полагать, что под ногаями первоначально разумелись в Средней Азии все кочевые племена тюркского и монгольского происхождения, говорившие татарским языком, как калмыками назывались кочевники, говорившие по-монгольски. Ногайские предания относятся к концу XIV, к XV и XVI векам. Предания эти имеют эпический характер и поются рифмованными стихами и потому принадлежат к области народной устной литературы. Они замечательны как выражения народного духа, понятий, обычаев, нравов, образа жизни, замечательны также в филологическом отношении и не лишены исторического интереса. У кайсаков, узбеков и ногайцев, производящих себя от Золотой и Джагатайской орд, сохранилось несколько поэтических саг об ордынских героях: Эдиге, Ир-Кокче, Ураке, Чоре и проч. Лица эти исторические. Эдиге был один из генералов Тамерлана, был темником в Золотой орде при Тимур-Кутлуке и известен в истории победой над Витовтом при Ворскле. Урак, по преданию его потомок, был в русском плену и был женат на русской княжне (исторического свидетельства о нем мы не нашли). Об Ир-Кокче упоминается в Никоновской летописи под 1423 г. и по поводу нападения царя Куидадата* на одоев. «Тогда же убили и Кокчю, богатыря татарского, велика суща телом и силою». Чора – татарский витязь, который идет на помощь осажденной Казани. В Казанской летописи сохранилось его имя. Эти саги показывают, в какой степени наши кочевники дорожат стариной и как умеют ее сохранять. Надо сказать, что поэтические предания вследствие смежности кочевьев и при сходстве языка легко переходят и заимствуются одним народом у другого, и потому нужно уметь их отличать. Г. Xодьзко79 слышал отрывки из Эдиге от туркменцев, но туркменцы его заимствовали от кайсаков или от ногайцев, точно так же, как классический их разбойник Кор-Оглу известен кайсацким рапсодам. В Азии очень много странствующих преданий, легенд и саг. Академик Кастрен слышал в Лапландии и у карелов миф о циклопе Полифеме из Одиссеи, конечно, измененный сообразно их национальности. В Киргизской степи также знают этот миф. Циклоп назван алпом, великаном-людоедом, а роль Одиссея играет киргизский богатырь Батур-хан.

У дикокаменных киргиз к ногайской эпохе принадлежит единственный эпос – «Манас». «Манас» есть энциклопедическое собрание всех киргизских мифов, сказок, преданий, приведенное к одному времени и сгруппированное около одного лица – богатыря Манаса. Это нечто вроде степной Илиады. Образ жизни, обычаи, нравы, география, религиозные и медицинские познания киргизов и международные отношения их нашли себе выражение в этой огромной эпопее. Поэма эта, по нашему мнению, очевидно, подверглась новейшим добавлениям и изменениям. Может быть, самое сложение ее из прозаических джумуков (сказок) в одно целое есть дело позднейших времен. «Манас» состоит из многих отдельных эпизодов, имеющих вид целого. Другой эпос «Самятей» служит продолжением «Манаса», и это – бурутская Одиссея. Киргизы говорят, что трех ночей недостаточно, чтобы выслушать «Манас», и что столько же нужно для «Самятея», но это, вероятно, преувеличено. Герой первой поэмы богатырь Манас, сын Якуба, вначале называется владетелем ногайцев от Чу до Таласа, в других местах поэмы анджанским*, а иногда самаркандским сартом*. Манас по происхождению не принадлежит к белой кости (т. е. чингисовичам), но силен не менее ханов. Отец его Якуб говорит: «Я отец юного Манаса, славного от Чу до Таласа, я не хан, но не хуже хана, хан Якуб я». Манас представлен в виде свирепого и чувственного степняка. Вот как характеризована его личность в самой поэме: «Он [Манас] в Анджане отжирел, кушая недопеченный хлеб и грызя зеленые анджанские яблоки. 12 лет стрелял из лука, 13 лет с копьем в руках побеждал врагов, уносил детей из седла, похищал красных девиц и заставлял храбрых (богатырей) кричать «куки» («куки» кричат киргизы, когда им больно), 14 лет разбивал аулы, стоявшие в ущельях, и через высокие горы угонял вражеские табуны, а 15 лет был владетелем бесчисленных народов. У высокорослого Манаса подняты брови и холодно лицо, кровь черна; но тело бело, живот пестрый, хребет синий. На кого похож храбрый Манас? Он подобен синегривому щетинистому волку». В гневе Манас еще более страшен. У него борода и усы поднимаются щетиной, из глаз сыплются искры, изо рта идет дым, и тонкий, подобно тополю, стан его раздувается, как алачуг (так называются у киргиз походные кибитки; у кайсаков джуламейки; отсюда русское слово лачуга).

Поэма начинается тем, что юный Манас посылает своего отца сосватать ему Караханову дочь Ханкея, у которой «лицо бело, как снег, и румянец ланит оттеняется, как кровь, упавшая на снег». Эта принцесса имеет 15 лет от роду, волосы длинные до пят, запах подобный мускусу и зубы как жемчуг».

Якуб – отец Манаса – долго странствует, отыскивая невесту сыну: лошадь его отощала, по выражению поэмы, как иргаевая* палка, и «насекомые явились на его теле величиною с воробья». Наконец он достигает аулов, но получает отказ: «Моей дочери приличен ханский сын, твоему сыну – бийская плебейская дочь», – сказал хан. Манас начинает войну и берет царевну силой. В этом эпизоде Манас ведет себя крайне беспорядочно, грабит своего отца и оставляет старика Якуба и старушку-мать в крайней бедности. В последующих эпизодах мы видим в нем богатыря, который защищает слабых, воюет с калмыками и оставляет следы своих подвигов в глубине Джунгарии. Киргизы говорят, что город Манас около Урумчи и урочище того же имени на верхнем Иртыше получили свое название от этого героя.

Тризна по Кукотай-хану есть, конечно, самый замечательный эпизод в «Манасе». В этом эпизоде рассказывается, как Бук-Мурун, сын ногайского хана Кукотая, чтобы праздновать годовую тризну своего отца, перекочевал с окрестностей Иссык-Куля на Черный Иртыш, на Алтай и Хинган под покровительство монгольского хана Джулая. Манас и другие мусульманские кочевники, приехавшие на поминки, не могли вынести притеснений неверных и произвели драку. Началась война. Манас разбил хана Джулая и убил его. Китайский богатырь Конурбай убит им же на поединке. Впоследствии сам Манас погиб от руки монгольского хана Наз-Кары. Мщение сына Манаса Самятея за смерть отца составляет предмет второй киргизской эпопеи.

Один эпизод из поэмы «Манас», именно тризна по Кукотай-хану, записан мною со слов киргизского рапсода. Вероятно, это первая киргизская речь, переданная на бумагу. Я занимаюсь переводом этого произведения киргизской поэзии и хочу составить маленький словарь, чтобы познакомить ориенталистов с наречием, до сих пор совершенно неизвестным.

Язык дикокаменных киргиз есть наречие тюркское, более других близкое к разговорному языку, употребляемому в Малой Бухарии80. В этом наречии чрезвычайно мало, можно сказать, почти нет арабских и персидских слов, зато много монгольских и первообразных тюркских.

В заключение нашего рассказа о киргизах мы скажем несколько слов о настоящем распространении киргизской расы, о главных ее поколениях и о степени политической их самостоятельности.

Дикокаменная орда разделяется на два крыла: «он» и «сол», т. е. правое и левое, соответствующие монгольскому «борангар» и «джунгар». Правое крыло разделяется на два отдела: адгэне и тагай.

Тагай есть самый обширный отдел. К нему принадлежат сродные, но ведущие постоянную вражду племена: сарыбагыш, бугу, солту, саяк, черик, чонбагыш и бассыз, всего семь родов. Бугу состоят с 1855 г. в русском подданстве; у них считается 11 [т.] кибиток. Бугинцы имеют хлебопашество на южном берегу Иссык-Куля, а лето кочуют в верховьях Текеса и Кегена. Сарыбагышей до 10 [т.] кибиток, кочуют на реке Чу и на восточной оконечности Иссык-Куля. Солту, самый хищный род, до 15 [т.] кибиток, кочуют на Таласе и на реке Чу, около кокандского укрепления Пишпек. Саяки занимают верховье Нарына и Джумгала; черики – Тянь-Шанское нагорье на юг от озера Иссык-Куля; чонбагыши огибают горы на северо-запад от Кашгара. Последние два племени очень бедны. Остальные роды из колена тагай занимают горы на с[евер] от Намангана, в окрестностях Анджана и в верховьях реки Джумгал.

Киргизы адгэне имеют хлебопашество в Ферганской долине около городов Маргелана и Оша, а лето проводят в горах от Оша до Коканда. Киргизы эти пользуются одинаковыми правами с узбеками, служат в кокандском войске сипаями, и их родоначальники занимают важные должности при дворе и в войске. Нынешний кокандский визирь Алимбек-датха есть киргизский бий этого племени; он со своими киргизами способствовал нынешнему хану Малля овладеть Кокандом.

Левое крыло состоит из трех маленьких племен, которые кочуют по Таласу. Родоначальники их состоят в родстве с кокандскими ханами, которые по женской линии киргизского происхождения. Найманы, кипчаки и китай – племена, присоединившиеся к киргизскому народу впоследствии, кочуют от Оша по Памирскому плоскогорью до Бадахшана и оттуда по Каракорумской цепи; с ними же кочуют ичкилики и некоторые роды из племени адгэне. Все киргизы, исключая бугу – русских поданных и род турайгыр-кипчак, в окрестностях кашгарского города Ташмалыка, состоят в непосредственной зависимости от Китая, признают власть кокандского хана, которому платят зякет с 100 лошадей одну. Для управления киргизами кокандцы имеют в их кочевьях крепости: Пишпек, Токмак, Мерке и на р. Чу, Авлие-ата (древний Тараз) на Таласе, Куртка и Тогузтарау на реке Нарын, Кетментупе и Джумгал на реке Джумгал, Бустантерек и Ташкурган на Памире.

В последних числах августа кашгарские купцы, окончив свои дела в орде, стали собираться в обратный путь. Киргизские друзья советовали нам присоединиться к кашгарцам, потому что дорога, по их словам, для малочисленного каравана была небезопасна. Берег Текеса у прохода Учкапкак был назначен сборным пунктом. К 27 числу сентября на этом месте собралось до 60 палаток или, как принято в караванном языке, до 60 огней. В то время, когда шли переговоры между караванными старейшинами, по какому пути идти в Кашгар, а их несколько, – вдруг случилось обстоятельство, которое совершенно расстроило наш первоначальный план. Кокандский юзбаши (сотник), присланный из Пишпека для сбора с бутанцев зякета (бугинцы, хотя русские подданные, но все-таки не пренебрегают ни кокандцами, ни китайцами), приехал в караван с шестью солдатами и требовал, чтобы ему заплатили пошлину. Его спросили: какую пошлину и за что? Юзбаши обиделся, отбил до 300 баранов и, загнав их на гору, стал торжественно охранять добычу.

Кашгарцы, привыкшие к дракам во время восстаний против китайцев, схватили в руки колья, бросились на кокандских солдат и с необычайной ловкостью побросали их с лошадей, причем избили воинов так жестоко, что на поле битвы один кокандец остался бездыханным. Киргизы, вероятно, боясь мщения ташкентцев, объявили кашгарцам, что они не отпустят их до тех пор, пока здоровье раненого солдата не поправится. Мы не принимали участия в этой потасовке, потому вместе с татарами и несколькими кашгарцами, также непричастными к этому делу, выступили в поход, тем более поспешно, что в горах начинал падать снег. Соединенный наш караван состоял из десяти огней и число людей увеличилось до 60. С вершин Текеса в два перехода мы прошли горный проход Санташ, представляющий ровное плоскогорье и знаменитый преданием о Тамерлане, потом невысокие горы Кызылкия и вышли на долину р. Джиргалан (счастливой); от этого ночлега путь наш лежал по ровной и плодородной долине Терскей, на которой полуобнаженные буруты работали на нивах. На р. Джитыугус мы нашли своего старого приятеля Бурсука, который со своими кыдыками прикочевал сюда для сбора хлеба, и еще несколько аулов того же рода, подвластных бию Самсалы и известному хищнику Джанету. Простившись с аулами Бурсука и взяв его самого охранителем, 9 марта вступили мы в Заукинское ущелье. Присутствие Бурсука не спасло нас, однако же, от хищничества киргиз. 11 числа, когда караван подымался по узкому ущелью, заваленному обломками скал, которые г. Семенов остроумно и пророчески назвал естественными баррикадами, внезапно за нами раздался оглушительный крик и показалось несколько развивающихся значков. Едва успели мы принять оборонительное положение и укрепиться на этих баррикадах, как были стремительно атакованы шайкою киргиз из 70 человек. Наши товарищи, руководимые похвальным чувством самосохранения, удалились под защиту верблюдов и не показывались более. Между тем наша прислуга благодаря крепкой позиции и хорошему вооружению успела отразить бурутов и взять далее в плен одного из их главных предводителей. Дело ограничилось ранами с обеих сторон и разменом пленных. Почтенный Бурсук, взятый нами для охранения, считая себя компрометированным, тайно уехал, не приняв даже подарка, который мы ему обещали. Я не буду распространяться много о Заукинском ущелье, которое так живописно представлено II. П. Семеновым. Заукинское ущелье образуется течением реки Зауки, речек Заукучак, Кашкаат и Дунгурем*, впадающих в нее и течениями своими также образующих проходы. Таким образом, путь идет сначала по течению главной реки, а потом разветвляется. П. П. Семенов полагает, что он поднимался по реке Кашка, а наш караван шел по самой Зауке. После впадения р. Дунгурем ущелье Зауку делается круто, тесно образует террасы с двумя альпийскими озерами. Обломки скал большими массами в беспорядке загромождают дорогу. Ущелье оканчивается крутым подъемом около 800 саженей высоты. Остовы разных животных, покрывающие эту крутизну, свидетельствуют о том, как трудно преодолеть ее. Все это так согласно с описанием г. Семенова, что я подозреваю, не принял ли наш ученый путешественник проход Заукинский за Кашка-ату, что очень могло случиться, если при нем не было туземных вожаков. Караван не мог подняться в продолжение одного дня и потому одна часть его ночевала на небольшом болотистом плоскогории, которым оканчивается Заукинский проход, а другая часть оставалась внизу на старом ночлеге. Снег, падавший в изобилии, значительно увеличил трудности подъема. Вьючные лошади и особенно верблюды скользили по мокрым камням и нередко, срываясь на ходу, с грохотом катились далеко вниз, делая частые рикошеты. Таким образом погибло уж пять верблюдов и две лошади. Спутники мои казались совершенно растерянными. Каждый думал только о том, чтобы благополучно провести на верх своих вьючных животных. Крики погонщиков, брань и проклятия, благочестивые воззвания [к] Аллаху, Бахаведину, Апак-ходже и другим мусульманским святым потрясали эхом вековые снега окружающих гор […]*.

Объем статьи, предназначенной для чтения, не позволяет мне перейти в настоящее время ко второй половине моего путешествия, но если рассказ мой удостоится внимания почтенных моих сочленов, то я поставлю себе приятным долгом передать Обществу дальнейшие впечатления моего путешествия в малоизвестной внутренности Азии в одно из последующих заседаний.

Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 3 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е изд. доп. и переработанное, стр. 325-354.