Shoqan – В. А. Обручев. Дружба юных мечтателей

В доме Эллизена Гриша провел три года. Позже, вспоминая это время, он говорил, что своей любовью к науке и литературе он обязан влиянию жены Эллизена, которую считал своей духовной матерью. В 1846 г., когда семья Эллизена уехала в Петербург, чтобы поместить старшую дочь в Смольный институт, где воспитывались дочери высших офицеров и знати, отец свез Гришу в Омск, где отдал его в войсковое казачье училище, преобразованное потом в Сибирский кадетский корпус. В этом училище порядок жизни был таков. Утром детей будили до рассвета. Накинув серые шинели, они строились во фронт и пели утреннюю молитву; затем их вели через двор в столовую, где они получали по куску серой булки. Каждая круглая булка была разрезана на четыре части крест-накрест; служитель, несший десяток таких булок в левой руке в виде колонны, поднимавшейся до его лба, бежал вдоль столов, за которыми сидели мальчики, и правой рукой разбрасывал куски по столам. Мальчики подхватывали булки, разрывали их на четыре части и ели. Четвертушка серой булки и составляла весь завтрак, после которого дети шли в классы, где занимались три часа с одним перерывом. Потом обедали. На обед ежедневно были одни и те же два блюда — щи из кислой капусты и каша с маслом. То и другое подавали в оловянных мисках. После обеда еще три часа шли занятия. День кончался ужином из каши с маслом и кружки кваса. При преобразовании училища в кадетский корпус воспитанников разделили на две части: роту и эскадрон. В роту были выделены дети чиновников и пехотных офицеров, в эскадрон — казачьи дети; первых было около 200, последних — 50. Деление это было проведено и в классах, и в спальнях, только обедали в общей столовой. Роту поместили в бельэтаже, эскадрон — в нижнем этаже. Ротные получили двубортные сюртуки с металлическими пуговицами, каски с белыми султанами и ранцы; казаки — казакины на крючках, кивера с помпонами, шпоры и шашки. В роту были присланы офицеры из столичных корпусов; им было поручено установить в роте порядки столичных корпусов и уничтожить в ней «казачий дух». Обращение к кадетам стало более мягким, им говорили «вы». В эскадроне остались казачьи офицеры, лучшие из прежнего состава; им было приказано присматриваться к порядкам бельэтажа и переносить их в помещение эскадрона. Все это усиливало рознь между ротой и эскадроном. Рота чувствовала себя привилегированной частью корпуса, к тому же ротные состояли преимущественно из дворян. Эскадрон чувствовал себя демократией корпуса. Все казачата помнили детские годы, проведенные на полатях изб, на улицах станиц в играх в бабки, в мячик или в клюшки на льду реки. Рота состояла из уроженцев разных губерний, многие до корпуса жили за Уралом. Эскадрон состоял исключительно из уроженцев казачьих станиц Горькой и Иртышской линий. Бельэтаж чувствовал себя «Европой», нижний этаж — «Азией». В первом учили танцам и немецкому языку, казачат в те же часы — верховой езде и татарскому языку. Если в корпус отдавали казахских мальчиков, они попадали к казакам [т. е. в эскадрон]. Эскадронные кадеты представляли более дружную, сплоченную семью, чем ротные. Их было гораздо меньше, их состав был однороднее. Обособленность ротных и эскадронных кадетов сказалась на их играх. Во время перемен их выпускали во двор, где они играли и городки, лапту, завари-кашу и другие игры. Играли также в войну русских с казахами, причем роль казахов доставалась, конечно, казачатам. Противники ходили друг на друга, стена на стену, хватали пленных и уводили в укромное место, где держали под стражей до конца игры. Учебную часть после реформы в корпусе организовал офицер Ждан-Пушкин. Русский язык, историю литературы, географию, всеобщую историю преподавали хорошие учителя. Из учителей войскового училища были оставлены лучшие: Старков, преподававший географию. Костылецкий — русский язык, теорию словесности и историю литературы и Кучковский — геометрию. Уроки последнего отличались изящным и ясным изложением, и даже тупицы усваивали предмет хорошо. Костылецкий познакомил кадетов с сочинениями Пушкина, Лермонтова и Гоголя; свой курс русской литературы он составил по критическим статьям Белинского, но имени последнего ни разу перед учениками не произнес. Этим он спасал свой курс от запрета со стороны учебного начальства, так как Белинский в годы царствования Николая I считался в официальных кругах вредным писателем. В конце учения Ждан-Пушкин предложил учителю Старкову читать эскадронным кадетам более подробно географию Казахской степи. Он знал, что казачьим офицерам предстояло ходить с отрядами в степь, нести там кордонную (пограничную) службу и участвовать в военных экспедициях, доходивших на юге до границы Кокандского ханства. Старков выполнил распоряжение Ждан-Пушкина; и кадеты эскадрона вышли из корпуса с такими сведениями о Казахской степи, каких не имели ни о какой другой стране. Для усовершенствования кадетов во фронтовой службе были присланы офицеры из столицы; среди них выделялся Музеус, образцовый фронтовик. Он задавал тон и остальным учителям. Кадеты, родители или родственники которых жили в Омске, на воскресный день отпускались домой; они уходили из корпуса в субботу вечером и возвращались в воскресенье вечером. Этим создавалось общение кадетов с городским обществом. Главным образом в связи с этими воскресными отпусками проникали в среду ротных кадетов новости и новые книги. Через ротных кадетов в корпус проникли сочинения Сю, Александра Дюма и Диккенса. Но социалистические идеи в корпус не проникали. Даже о восстании декабристов и развернувшемся в стране движении за отмену крепостного права кадеты, судя по воспоминаниям Потанина, не имели представления. Среди кадетов-казачат выделялся Чокан Валиханов. Это был казах, сын султана. На него смотрели как на будущего путешественника в Туркестан или Китай. Он был очень талантлив и много рассказывал о казахском быте. Его рассказы так увлекли Гришу, что он начал их записывать, и вскоре из рассказов составилась толстая тетрадь. Этим он положил начало своим этнографическим записям, которыми так много занимался во время путешествий. Чокан в это время еще плохо говорил по-русски и сам не мог записывать, но он хорошо рисовал и иллюстрировал тетрадь Гриши изображениями казахского оружия, охотничьих снарядов, утвари и пр. К концу пребывания в корпусе Чокан начал серьезно готовиться к своей будущей миссии, о которой говорили ему учителя; он читал описания путешествий по Казахской степи и Туркестану, изучал историю Востока. Ему доставляли для чтения интересные книги по Востоку, и он делился ими с Гришей. Оба мальчика прочитали описание путешествия Палласа в русском переводе, и Гриша увлекся им. Со страниц этой книги на него пахнуло ароматом полыни и степных цветов уральских степей; ему казалось, что он слышит крики летающих над рекой Ликом чаек, уток и гусей. Его мечта о путешествиях приняла новую форму. Книга Далласа приблизила мечты к той стране, в которой должна была проходить жизнь и служба Гриши. Дружба с Чоканом осталась у Гриши на всю жизнь. Валиханов сделался видным путешественником, первым казахским ученым. Он умер молодым, тридцати лет, от чахотки. Через тридцать лет после смерти Чокана Потанин посетил его родину и его родных и описал эту поездку в очерке «В юрте последнего киргизского царевича». Повести Гоголя, которые превосходно читал в отрывках кадетам-казачатам учитель Костылецкий, особенно «Тарас Бульба», будили в них демократические настроения. В последний год учения, когда кадеты слушали фортификацию, их заставляли летом, в лагере, строить окопы. Эскадронные работали отдельно от ротных, на особом участке и, соревнуясь с ними, выполняли работу дружнее и быстрее, чем ротные. От этих занятий у Потанина остались в памяти фортификационные термины, которые затем он применял при описании ландшафтов в своих путешествиях. Хотя корпус был закрытым учебным заведением, но сношения с внешним миром у кадетов были. Поэтому на них все же сказалось влияние передовой части русской интеллигенции. К тому же до них докатились отголоски революционных событий 1848 года. Постепенно у некоторых кадетов стал оформляться горячий протест против вопиющего факта пребывания в крепостной кабале русского крестьянства и против национальной политики русского царизма, обрекавшей на вымирание местные национальности, именовавшиеся «инородцами». Еще в корпусе Гриша задумывался над тем, что огромные табуны и стада деда Ильи не были им нажиты честным трудом или куплены на скудное офицерское жалованье, а были им приобретены посредством хищнической торговли с казахами, что все хозяйство деда Ильи держалось на эксплуатации труда разоренных пастухов — казахских бедняков. Почти у каждого казака во дворе стояла юрта семьи джатаков — казахов, не имевших собственного скота. Эти бедняки за право додаивать выдоенных коров и другие подачки выполняли в хозяйстве казака разные работы: пасли скот, рубили дрова, носили воду из реки, ездили в лес за дровами, словом, играли роль дворовых крепостных. [Окончив кадетский корпус, Г. Н. Потанин работал в Семиреченском крае]. В Копале он встретил двух своих товарищей по корпусу. Здесь вместе с ними Потанин усердно читал «Современник». Впервые он прочитал в этом журнале «Записки охотника» и «Асю» Тургенева, «Детство и отрочество» Толстого. Статья Кавелина* в «Современнике» укрепила в нем любовь к этнографии, которая пробудилась в нем еще во время записи рассказов Чокана о киргизском быте и поддерживалась наблюдениями во время похода на р. Алма-Ата… [В 1857 г. Г. Н. Потанин возвратился из степи]. В Омске он застал своего друга, Чокана Валиханова, и других товарищей по корпусу. Чокан служил в штабе генерал-губернатора, вращался в высших кругах общества, жил богато; он был, как мы уже упоминали, сын казахского султана и даже внук последнего казахского хана. По демократическим наклонностям Потанина [ему] более подходили другие товарищи по корпусу — простые казачьи офицеры, жившие очень скромно. Они нашли ему комнату у казака, в казачьем форштадте. Комната была обставлена хозяйскими сундуками, покрытыми тюменскими полозами (коврами без ворса). Кровать, стол и два-три стула дополняли обстановку. За комнату и стол, а последний состоял из чая с хлебом в виде сибирских шанег, Потанин платил 3 рубля в месяц. Скучную работу по проверке шнуровых книг Г. Н. Потанин разнообразил, делая по поручению Чокана выписки из материалов областного архива. Чокан не имел ни времени, ни склонности к этой кропотливой работе. В архиве, акты которого начинались с половины XVII века, было много интересных сведений о сношениях русских с главами казахских родов и князьями соседнего Джунгарского ханства до последних дней его существования, а также о торговле Сибири с городами Туркестана. Выписки Потанин передавал Чокану. Среди приятелей Потанина выделялся офицер Копейкин, бывший топограф, выполнивший съемку огромного Васюганского болота между Иртышом и Обью и так картинно рассказывавший о природе этой страны, что Григорий Николаевич составил из его рассказов статью, напечатанную в «Тобольских губернских ведомостях». В Омске изменились политические взгляды Потанина. Хотя и до своего приезда в Омск он знал о развивавшемся в стране движении за отмену крепостного права, но еще не имел вполне ясного представления о силе этого движения и не знал о жестокостях, с которыми правительство царя подавляло бунты крестьян, требовавших своего освобождения. Да и о самих ужасах крепостничества он еще не имел вполне ясного представления. Ведь в Сибири крепостного сословия не было, не было в сибирских казачьих станицах и сосланных крепостных крестьян, от которых он мог бы услышать подробные рассказы об этих ужасах. Тем сильнее он был потрясен, когда, приехав в Омск, он узнал как от друзей, так и из журналов, которые после смерти царя Николая стали подвергаться менее жестокой цензуре, горькую правду о гнете помещичьего землевладения, о том, что царь и его правительство сами являются помещиками-крепостниками и защищают интересы помещиков против крестьян, подавляя огнем и мечом бунты последних. Потанин понял, что в свое время он не сумел оценить полностью обличительного характера «Записок охотника» Тургенева. Стремясь расширить политический кругозор Потанина, Чокан познакомил его с сочинениями Гейне — «барабанщика революции 1848 года». Чокан познакомил его также с петрашевцем Дуровым, отбывавшим в Омске ссылку. До знакомства с Дуровым Потанин преклонялся перед царем Николаем и в бытность свою в Антоньевском даже заплакал, узнав о его смерти. Чокан, который раньше пытался пробудить в нем отрицательное отношение к Николаю и критическое отношение к царизму вообще, не имел в этом успеха. Свидание с Дуровым в один вечер сделало то, чего раньше так долго не мог добиться Чокан. Дуров рассказал Потанину о судьбе своего товарища Григорьева, который в числе пяти петрашевцев был приговорен к расстрелу. Когда Григорьев стоял с завязанными глазами перед взводом солдат, повязка с его глаз упала, и он увидел, что солдаты, которые должны были дать по нему залп, взяты из его роты, и что командует ими фельдфебель, которого Григорьев очень любил. Это так подействовало на Григорьева, что он тут же сошел с ума. Приговор не был приведен в исполнение. В числе других участников процесса петрашевцев сошедший с ума Григорьев был отправлен в Сибирь на каторгу. После отбытия ее, когда им разрешили вернуться в Россию, Григорьев прожил некоторое время у Дурова в Омске. Он был помешан на мысли о мести Николаю. Григорьев брал в руки какое-нибудь острое оружие, упирал его в стену, сверлил ее и воображал, что сверлит сердце Николая. Все, что Дуров рассказал о Николае, опрокинуло представление Григория Николаевича об этом царе. Он увидел в Дурове патриота, всем существом протестовавшего против николаевского режима и тяжело пострадавшего за это. Переменились взгляды Потанина не только на Николая, по и на монархизм вообще. Чокан, беседуя с Потаниным, часто говорил, что они должны поехать в Петербург и поступить в университет, чтобы подготовиться к путешествиям. Он хотел поступить на восточный факультет и потом проникнуть в Китай, который был еще закрыт для европейцев, чтобы заняться изучением восточных языков. Он мечтал добраться до берегов озера Кукунор и окружающих его гор, о которых читал в сочинениях Гумбольдта. Григорию Николаевичу он советовал поступить на естественноисторическое отделение и в путешествиях собирать коллекции для Ботанического сада и Зоологического музея Академии наук. Но планы Чокана не трогали Григория Николаевича, они казались ему несбыточными. Он был казачий офицер, а казаки были крепостные государства. Все были обязаны служить длинный срок. Казачий офицер должен был служить двадцать пять лет бессменно, получая скудное жалованье, и только в своем войске. Пехотный офицер, вышедший из того же корпуса, получал 250 рублей в год, квартирные, фуражные и прочие, а казачий — 72 рубля в год без всяких прибавок; по окончании же службы он не получал никакой пенсии. Кроме того, казачья служба развращала. Главная служба казаков заключалась в помощи полиции. К этому приводила и безвыходность положения. Армейский офицер в случае конфликта с начальством мог подать в отставку, а казачий не имел этого права; он должен был мириться с любым произволом и притеснением. Поэтому только немногие казачьи офицеры сохраняли на службе хотя бы видимость некоторой самостоятельности, остальные привыкли к мысли о своем бесправии и превращались в трусливых холопов своего начальства. Несбыточность путешествия с Чоканом приводила Григория Николаевича в уныние; ему было трудно мириться с мыслью, что он будет всю жизнь собирать коллекции только на местах своей службы в Сибирском казачьем войске. В это время через Омск проезжал географ П. П. Семенов, возвращавшийся из экспедиции в Тянь-Шань, совершенной им по поручению Географического общества. Еще в Заилийском крае при встрече с Чоканом он узнал от него о Потанине, молодом казачьем офицере, собирающем гербарии, на свое скудное жалование выписывающем журнал Географического общества. Чокан и этот офицер заинтересовали П. П. Семенова, и при проезде через Омск он отыскал Чокана и вместе с ним приехал к Потанину, сидевшему за выписками из архивных документов. Семенов заинтересовался выписками, касавшимися истории сношений со Средней Азией, пересмотрел гербарий, собранный Потаниным в долине Чарыша, и удивил последнего тем, что почти каждому растению давал латинское название. Он уговаривал Григория Николаевича ехать в Петербург, в университет, и обещал дать рекомендательное письмо к своему дяде, большому сановнику, который собирался приехать в Омск на ревизию учебной части корпуса. Он думал, что дядя сможет устроить перевод Потанина в столицу, не нарушая закона о казаках… [Однако] сановный дядя П. П. Семенова не приехал в Омск, и Григорий Николаевич, уже привыкший к мысли о поступлении в университет, стал искать другого способа освободиться от своего крепостного состояния. Друзья помогли ему в этом. Он подал прошение об отставке по болезни, которую удостоверил добродушный старый врач казачьего войска. Генерал-губернатор согласился на отставку с условием, что Потанин не поступит в будущем на государственную службу. Григорий Николаевич обещал это и был освобожден. Потанин начал уже подумывать о путешествии в Петербург пешком, вспомнив Ломоносова. [Но] помог [ему] Бакунин, который через своих знакомых добыл Григорию Николаевичу разрешение ехать с караваном золота. Караваны отправлялись из Барнаула… Ехали быстро, днем и ночью… Так ехали до Казани, где пришлось разделить караван на три партии, чтобы брать уже почтовых лошадей. От Казани до Москвы дорога была грязная и избитая, возок нырял из ухаба в ухаб, и Потанин страдал от морской болезни. От Москвы ехали по железной дороге. В Петербурге Потанин осенью 1859 г. устроился быстро. Бакунин дал ему письмо к своей двоюродной сестре, которая ввела его к профессору Кавелину, а последний познакомил с несколькими студентами, которые помогли Григорию Николаевичу найти квартиру… Потанин поступил в университет на естественное отделение физико-математического факультета и особенно интересовался лекциями по ботанике. В Петербурге он встретил еще несколько сибиряков — студентов и художников, образовавших кружок, первое сибирское землячество. Заработок Григория Николаевича был небольшой, и жил он очень скромно, сберегая деньги на покупку книг. …Потанину не удалось окончить университет. На третий год его учения в университете начались студенческие волнения; весной 1862 г. занятия были прерваны, и университет закрыт на неопределенное время. Приходилось думать о возвращении на родину. В годы учения в университете Григорий Николаевич все время колебался при решении вопроса, кем ему сделаться — натуралистом или публицистом. Он прочитал по-французски книгу Гумбольдта «Центральная Азия». Воображение рисовало ему описанные в книге, по данным китайских путешественников, озеро Кукунор в глубине Азии и окружающие его снежные пики, которые местные жители называли патриархами. На берега Кукунора еще не ступала нога европейского путешественника. Книги Гумбольдта, посвященные описанию этой местности, были проникнуты такой жаждой раскрыть тайны этой неизвестной страны, что читатель невольно загорался желанием увидеть берега Кукунора и пики окружавших его снежных вершин. В той же книге внимание Потанина привлекла еще одна гора в Тянь-Шане, которую, по китайским источникам, Гумбольдт считал действующим вулканом. Григорию Николаевичу хотелось посетить берега Кукунора и разрешить вопрос о вулкане. Но, с другой стороны, разговоры и споры со студентами-сибиряками о вопиющих непорядках в управлении Сибирью и личное знакомство с положением дел в генерал-губернаторстве Гасфорта и бесправием казачьего сословия побуждали Потанина к другой деятельности. Время было исключительное, новые идеи волновали общество. В университете кафедру русской истории занимал украинец-федералист Костомаров, в газете «Век» сибиряк Щапов также проводил федералистские идеи. Потанина и его друзей занимал вопрос, является ли Сибирь провинцией Российского государства или же его колонией, подобно тому как Австралия, Индия, Канада и т. д. являются колониями Британской империи. Они приходили к выводу, что Сибирь не только колония, но штрафная колония Российской империи, место ссылки преступников и извлечения богатств в виде золота, серебра, денег за снабжение Сибири мануфактурой и другими товарами. Ссылка уголовных неблагоприятно отражалась на культурном росте коренного населения. Экономическая отсталость Сибири поддерживалась конкуренцией дешевых товаров метрополии. Отсутствие своего университета отрывало молодежь от родины, мешало формированию сибирской интеллигенции, которая могла бы сыграть большую роль в промышленном и культурном росте Сибири. Бесправное положение «инородцев», о котором студенты-сибиряки знали как из личных наблюдений, так и из рассказов казаха Чокана и бурята Пирожкова, также приехавших учиться в Петербург, тоже до крайней степени препятствовало развитию производительных сил Сибири. Одновременно с Григорием Николаевичем собирались ехать назад в Сибирь его друг Ф. Н. Усов, казачий офицер, слушавший лекции в Военной академии, писатели Шашков, Наумов и Ядринцев. Они ехали окрыленные надеждами, горя нетерпением поскорее начать на родине культурную работу. Они мечтали, что будут устраивать публичные библиотеки, читать публичные лекции, собирать пожертвования для помощи сибирякам, учащимся в столицах, совершать ученые поездки по родине, собирать коллекции для музеев и писать в местных газетах о нуждах Сибири.

Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е изд. доп. и переработанное, стр. 430-438