Shoqan – Г. Н. Потанин. Наши мечты

Омск, где находился кадетский корпус, в котором я учился, стоит у преддверия в Киргизскую степь, тогда еще малоисследованную. Наш инспектор класса, Ждан-Пушкин, говорил, что нам придется служить в Киргизской степи, что мы можем попасть в местности, где еще не бывала нога европейца, и, описав их, можем внести вклад в науку. С такими речами он особенно обращался к кадетам казачьего происхождения; он рекомендовал им выучиться маршрутной съемке, а преподавателя географии просил прочесть кадетам особенно подробно географию Киргизской степи. К этому прибавилось еще два обстоятельства. Во-первых, мой отец совершил до семи маршрутов, один раз он доходил до Ташкента и Кокана (описание его поездки в Кокан было напечатано в свое время в «Военном журнале»). У меня в руках очутились его записные книжки, которые он дополнял интересными рассказами. Во-вторых, при мне поступил в корпус маленький киргиз, султанский сын Чокан Валиханов, сделавшийся впоследствии моим другом. Это был очень талантливый мальчик. Местное начальство стало смотреть на него как на будущего путешественника. Он очень много рассказывал о киргизском быте; его рассказы так меня увлекали, что я начал их записывать. Вскоре из его рассказов составилась у меня толстая тетрадь. Чокан в это время еще плохо говорил по-русски и сам записывать не мог, но он умел рисовать и иллюстрировал мою тетрадь изображением киргизского оружия, охотничьих снарядов, кожаной посуды и т. п. К концу пребывания в корпусе Чокан начал серьезно готовиться к миссии, на которую ему указывали его покровители, читал о путешествиях по Киргизской степи и Туркестану, изучал историю Востока и т. д. Впоследствии, когда Чокан был уже офицером, П. П. Семенов писал о нем в рекомендательном письме к своему дяде как об удивительном молодом человеке, который, живя в глухой провинции, сумел приобрести громадную начитанность в литературе о Востоке. Я был свидетелем непрерывных занятий Чокана; ему доставали для чтения интересные книги по Востоку, и он делился ими со мной. Одновременно мы прочитали путешествия Далласа в русском старинном переводе. Это было для меня в высшей степени сенсационное чтение. Страницы этой книги переносили нас в уральские степи на берега Яика. С этих страниц пахнуло на меня ароматом полыни и степных губоцветных; я, кажется, слышал крики летающих над рекой чеграк и чепур. Моя мечта о путешествии получила новую форму; Даллас мои морские мечты превратил в сухопутные, и, мало того, он приблизил их к той территории, где будет проходить моя жизнь и моя служба. Он низвел наши мечты на почву действительности, указал нам на тесные географические рамки нашей деятельности, по крайней мере, для меня, если не для Чокана. В 1852 году я расстался с Чоканом, окончил курс и вышел из кадетского корпуса, а Чокан должен был остаться в нем еще на год. Собственно, его одноклассники должны были после меня оставаться еще на два года, но Чокан выходил годом раньше их, потому что в последнем классе корпуса преподавали специально военные науки: тактику, фортификацию, артиллерию и др., и правительство считало опасным для государства знакомить с этими науками инородцев. Когда мы, я и Чокан, оба жили в Омске, мы очень часто виделись; иногда он приходил ко мне и просиживал целый вечер, иногда я заходил к нему. Часто во время этих свиданий он строил планы наших будущих совместных путешествий. Сначала, он говорил, мы должны поехать в Петербург и поступить в университет, чтобы подготовиться к путешествию. Там он поступит на восточный факультет, а меня посылал на естественно-историческое отделение физико-математического факультета. Во время путешествия он будет заниматься филологией восточных племен, а я собирать коллекцию для Петербургского ботанического сада и для зоологического музея Академии наук. Он в своих планах заносился далеко; в то время границы Китая были еще закрыты для въезда европейцев, и можно было мечтать только о путешествии инкогнито в пределах этого государства. Он так и думал, под прикрытием какой-нибудь маски проникнуть в загадочные недра Поднебесной империи. Мечтал достигнуть отдаленных берегов озера Кукунора и окружающих его гор патриархов, о которых вычитал в «Asie Centrale» Александра Гумбольдта. Эту мечту он постоянно носил в своей голове. И она обнаруживалась у него невольно в его случайных фразах и жестах. Один мой одноклассник по корпусу, артиллерийский офицер Колосов, впоследствии передавал мне сцену, которая его сильно поразила. Группа кадет стояла у ворот двора кадетского корпуса, которые выходят на Иртыш; в этой группе находился и Чокан. Перед глазами молодых людей открывалась картина: река Иртыш, за нею поднимающаяся к горизонту киргизская степь. Валиханов жадными глазами посмотрел вдаль и сказал, взглянув на свою ногу: «Бог знает, где эта нога очутится впоследствии». Колосов был тогда еще мальчиком, года на 4 моложе Чокана. Он потом сам говорил, что эта фраза крепко ему запомнилась, он как бы почувствовал, что перед ним стоял необыкновенный человек. И в самом деле, для Чокана было невозбранно мечтать и о далеких берегах Кукунора и вершинах Желтой реки. Совсем в другом положении находился я. Я был казачий офицер, а казаки — это крепостные государства. Все они были обязаны нести военную службу определенный длинный срок, как простые казаки, так и офицеры. Казачий офицер должен был в то время служить бессменно 25 лет; положение их было жалкое, жалованье получали они скудное; тогда как пехотный офицер, вышедший из того же кадетского корпуса, получал жалованье 250 руб. в год, казачий офицер получал только 72 руб., при этом ему не полагалось ни квартирных, ни отопления, ни фуражных; а по окончании службы — никакой пенсии. Казачий офицер 25-летнего срока не имел права отказаться от службы и не мог переменить рода службы; он должен был служить 25 лет только в своем войске, т. е. сибирский казак — только в Сибирском войске, оренбургский — только в Оренбургском и т. д. Как же я мог угнаться за соблазнительными мечтами Чокана? Его мечта была свободна, а я в своих планах был ограничен. Не странно ли: я по происхождению принадлежал к державному племени, а Чокан был инородец, член отсталой расы. Я был неправоспособен, а он был свободный гражданин. Когда Чокан развивал свои заманчивые планы, они не трогали меня. Твердая вера в несбыточность совместного путешествия с Чоканом обсекала мое воображение. Чокан говорил о своих планах с увлечением, пафосом, а между тем его слова отлетали от меня, как горох от стены. Я привык мириться с мыслью, что буду собирать коллекции для ботанического сада и зоологического музея Академии наук только в том районе, в пределах которого совершаются походы и разъезды казаков Сибирского войска. Хотя я мог служить офицером только в Сибирском казачьем войске, а не в каком-либо другом, но в пределах этого войска мог выбрать любой полк. Я выбрал 8-й, штаб-квартира которого находилась в Семипалатинске. Во-первых, мне, уроженцу Горькой линии, которая лежит между Курганом и Петропавловском, хотелось увидеть юг, а 8-й полк — самый южный из полков Сибирского казачьего войска; во-вторых, мне хотелось увидеть собственными глазами горы, а значительная часть полка была расположена в долинах Западного Алтая. По прибытии в Семипалатинск я тотчас же взял отпуск у полкового командира [и отправился] в Усть-Каменогорск, чтобы повидаться с жившим там моим дядей, и поехал туда вместе с моим отцом. Половина дороги туда от устья р. Убы до Змеиногорска гористая; тут я впервые увидел настоящие горы и убедился, в какой степени мои детские представления о горах расходились с действительностью. Меня очень удивило, что я немало видел в книгах [и на] картинах, изображавших горные долины, верно, передававших действительное, и тем не менее в моем мозгу господствовала детская фантазия. В Семипалатинске я прожил только зиму, а весной меня уже назначили в поход. Две казачьи сотни были отправлены из Семипалатинска в Киргизскую степь, в Копал, в селение, основанное у подножия Джунгарского Алатау. Отсюда они с присоединением роты солдат должны были двинуться дальше на юг, за реку Или, чтобы при подошве Тянь-Шаня положить основание новому русскому поселению, нынешнему Верному. Я был назначен в состав этого отряда. Я провел в Заилийском крае полтора года*. Историю основания Верного опишу потом в особой главе. Из Верного я возвратился в свой полк в Семипалатинск. В то время как П. П. Семенов путешествовал в Тянь-Шане, вокруг озера Иссык-Куля, я успел послужить в Семипалатинске, поссориться с полковым командиром*, перевестись в 9-й полк, который был расположен на Алтае, между Усть-Каменогорском и Бийском, и, наконец, попасть в Омск на службу в войсковое управление. В то время, когда я был в Омске, сюда приехал из своих путешествий П. П. Семенов и познакомился со мною. Приехав в Омск, он отыскал сначала Чокана, с которым уже был знаком по Верному, и они вдвоем приехали ко мне. Я был занят в это время выписками из архива «Военно-походной канцелярии генерала Киндермана», которые составляют самые старые тома Омского областного архива. П. П. Семенов заинтересовался описанными мною документами, которые служат данными истории наших сношений с ближайшими частями Средней Азии, потом пересмотрел гербарий, составленный мной в долине Чарыша, причем удивил меня тем, что мог каждому растению дать латинское название; и пока он сидел у меня, он все говорил мне, что мне нужно выбраться в Петербург в университет, а если останусь в Сибири, то из меня ничего не выйдет, я так и останусь простым казачьим офицером. Чтобы вырвать меня из Сибири, он придумал такое средство: он даст мне рекомендательное письмо к своему дяде, важному сановнику, который должен был в ближайшее лето приехать в Омск ревизовать учебную часть в кадетском корпусе; этот дядя, находившийся в дружеских отношениях с графом Ростовцевым, попросит последнего рекомендовать меня генералу Веревкину, бывшему начальнику управления всех казачьих войск. Генерал Веревкин возьмет меня к себе личным адъютантом, и таким образом я, не нарушая закона, не выходя из казачьего сословия, оставаясь казачьим офицером, переселюсь в Петербург. «Ваша служба, — шутя говорил П. П., — будет состоять только в том, что вы будете приходить к генералу обедать и оказывать услугу генеральше разнимать жареную курицу». Остался у меня в памяти мой визит к П. П. Семенову в Омске. Я застал его еще в постели; он вышел ко мне, накинув на плечи легкую, изящную альмавиву. Он показывал мне свои записки и учил работать, настаивал на экономии времени, советовал не зарываться в мелочах, останавливаться на наиболее важном. Все это время я находился под обаянием другого, столичного мира. Незадолго перед этим я прочитал в «Вестнике Географического общества» путевую заметку Семенова, вероятно написанную в Тянь-Шане; автор вставил в статью две строчки на английском языке из Байрона о парящем над долиной орле; передо мной был представитель богатого культурного мира, такая редкость в омском захолустье, и этот высококультурный человек был потомком какого-нибудь старого боярина. П. П. Семенов уехал из Омска, а я остался ждать последствий его письма к его дяде, но долго я не получал никаких известий из Петербурга и начал уже думать, что нужно отказаться от надежды на эту протекцию. Но отказаться от мысли поехать в столицу я уже не мог. П. П. Семенов разбудил во мне желание, которое ранее было заглушено сознанием моего крепостного положения. Я тоже начал мечтать об университетской аудитории и берегах Кукунора. Надо было придумать какой-нибудь [способ] выхода из казачьего сословия. Выходы были, но очень редкие и затруднительные. Для офицера открывались два пути: один — поступить в Академию Генерального штаба, но я не рассчитывал на успех на этом пути. Из Сибирского войска [был] один только случай выхода — через Академию Генерального штаба. Другой выход — по болезни. Но я, к сожалению, был здоров и не мог воспользоваться этим способом. В эту пору моих мучений меня пригласили как-то на именины одного казачьего офицера. В обществе гостей, состоявшем из казачьих офицеров, я шутил по поводу последнего приказа военного министра, которым давалось военному начальству право предлагать офицерам выйти в отставку без объяснения причин начальнического неудовольствия; и офицер, получивший отставку, терял право быть принятым вновь на службу. Я говорил офицерам, что я бы с удовольствием воспользовался этим приказом, если бы мой полковой командир ни за что ни про что выгнал меня в отставку согласно этому приказу, не объясняя причин, я был бы ему бесконечно благодарен. Бывший среди гостей казачий полковник вмешался в наш разговор. Он сказал мне: «Вы напрасно думаете, что находитесь в безвыходном положении; вы можете подать прошение об отставке по болезни, и вас отпустят». — Я знаю, — ответил я, — но я здоров, следовательно, мне нужно добыть от доктора ложное свидетельство, заплатив за него порядочную сумму денег, а у меня их нет. — Вздор, дадут и без денег. — В таком случае я завтра же пойду к атаману. И действительно, на другой день я навесил на себя шашку и отправился к атаману. В то время атаманом был генерал Кринский*, человек либеральный, родом из польских татар, но не мусульманин, а католик, приятель Спасовича*, генерал в молодости читал «Увражи социалистов», как он сам выражался, читал Прудона*, Луи Блана* и др. Генерал кончил Московский университет и потом поступил на военную службу. Когда я изложил ему свою просьбу, он сказал: «Великолепно, я вас одобряю. Вы это прекрасно надумали, но ведь вам нельзя, вы должны 25 лет служить». — По болезни, ваше превосходительство. — А! По болезни? Это значит, вам нужно придумать какую-нибудь болезнь, какой у вас нет. Хорошо, это можно. Я сам попрошу войскового доктора, чтобы он что-нибудь придумал. Войсковым доктором был поляк Войткевич, добродушный старик; с благословения генерала он придумал мне грыжу, в котором боку, я теперь не помню, будто бы мешающую мне сидеть верхом. Доктор, вручая мне свидетельство, несколько раз повторил: «Смотрите же, не забудьте, в котором боку у вас грыжа». Прошение мое пошло установленным порядком. Главное решение зависело от генерал-губернатора Гасфорта. Когда начальник штаба пошел к нему с докладом, я решил ждать его возвращения у него в канцелярии. Все чины и писари разошлись, и я бродил по пустым комнатам, мучимый сомнениями. Наконец, начальник штаба вернулся. Генерал-губернатор согласился на отставку, но приказал только, если вы подадите прошение в гражданскую службу, «не откажет». Я ответил, выйду в отставку с намерением поступить в университет и даю вам клятву никогда не игнорировать государственную службу.

Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е изд. доп. и переработанное, стр. 379-385