Shoqan – Г. Н. Потанин. Омский кружок

Наконец, я был переведен в Омск. Последний город отличался от предыдущих станций моей жизни, как столица от захолустья; тут были книги и люди, там этого не было. В Верном нашим начальником был полковник Перемышльский; он кончил курс в Московском университете, выписывал «Современник», был либерал и гуманный человек, но держал себя вдали от остального общества. Остальные начальники или были только добрые люди, или, что, бывало, чаще, отрицательные фигуры. Словом, за время жизни в этих захолустьях я почти не имел случая столкнуться с каким-нибудь идейным человеком. В Семипалатинске я встретился с Достоевским. Но только на одну минуту; я входил в дверь, а он выходил. Я остановился по одну сторону дверей, чтобы дать ему дорогу, он, оставаясь по другую сторону, предлагал мне первому перешагнуть порог. Произошло препирательство. Наконец, он, улыбаясь, сказал: «Десять тысяч китайских церемоний»*. Вот и все, что я от него услышал. Только еще одну встречу нужно упомянуть за этот период времени. Мне было поручено начальником Копала отвезти серебро в Кульджу русскому консулу Захарову. Там я прожил несколько дней. Захаров, по-видимому, скучал в Кульдже, и я оказался для него приятным гостем. В беседах с ним меня очень заинтересовал отзыв Захарова о сибирских приказчиках. Он говорил, что это необыкновенный народ, не похожий на приказчиков Европейской России. Во время проезда по Сибири по дороге из Пекина в Петербург ему приходилось не раз встречаться с сибирскими приказчиками, едущими или возвращающимися с Макарьевской ярмарки или из Ирбита, и беседовать с ними за чашкой чая на почтовых станциях. Они, по его словам, удивляли его своими умными рассуждениями и более широкими, чем у их западных товарищей, взглядами… «Сибирь, — говорит Захаров, — пока только беззаботно белкует и соболюет, но придет время, она скажет свое слово». Словом, до возвращения в Омск, я, по выражению Захарова, только «белковал» и «соболевал». Меня вызвали в Омск. Здесь я нашел и людей, и книги; здесь был казачий кружок, в который входили мои старые товарищи: Пирожков и Чукреев; к ним присоединился только что вышедший из корпуса офицер Ф. Н. Усов; здесь же в это время жил Чокан Валиханов. Из казачьего кружка на меня веяло казачьим патриотизмом; Чокая мечтал о своем служении киргизскому народу; словом, я очутился среди патриотических веяний. Это было время тотчас после Парижского мира* после окончания Севастопольской компании. В воздухе веяло «новым духом», журналы заговорили смелее, запрещение говорить о крепостном праве было снято, разоблачения злоупотреблений сыпались, как из рога изобилия; каждая новая месячная книжка производила переворот в наших взглядах. Мы с жадностью хватали книжки «Современника» и либерального тогда «Русского вестника». В это время мне попались две статьи: ориенталиста Березина о колониях, [статья], помещенная в «Отечественных записках», и Пейзина о ссылке и ссыльных колониях в «Современнике». Из статьи Пейзина я узнал, что Сибирь — штрафная колония. Он рассказывал о ссылке преступников в Сибирь, о ссылке в западноевропейские государства и о протесте западноевропейских штрафных колоний против ссылки из метрополии; он говорил о памфлете Франклина против ссылки. «Что бы вы, англичане, сказали, — говорил он англичанам, — если б мы собрали со своей стороны всех наших змей и ядовитых животных и отвезли на ваши берега?» Само собой разумеется, что сибирский патриот не может не применить этих слов к своей родине. Так постепенно выяснились задачи деятельности сибирского публициста. Около этого же времени я узнал, что у Сибири был уже свой литератор патриот. Это был Словцов, автор книги «Историческое обозрение Сибири» в двух томах и друг Сперанского, сосланный в Сибирь за какое-то вольнодумство, обнаруженное в публичной речи, сказанной в Петербурге. На родине он был назначен инспектором всех училищ в Сибири. Что это был сибирский патриот, сибирскому обществу было известно больше по преданию; только с трудом можно было найти два-три места в его историческом обозрении, в которых сквозила его привязанность к Сибири. О другом, более ярком, экспансивном патриоте, Ершове — авторе «Конька-горбунка» — я узнал позднее, уже в Петербурге. В Омске был дом Капустиных, который имел большое значение для внутренней жизни города. Я об этом доме уже упоминал в биографической заметке о Чокане Валиханове, которую профессор Н. И. Веселовский поместил в предисловии к Собранию сочинений Чокана Валиханова, изданному в Петербурге Географическим обществом. Капустин был одним из советников Главного управления Западной Сибири, следовательно, это был один из видных чиновников в Омске. Он был женат па второй жене и имел детей от обоих браков. Впоследствии он служил в Петербурге, был редактором земского отдела «Правительственного вестника»* и сделался известен своими статьями о русской общине, в которую верил до конца жизни. Самое интересное лицо в этом доме была жена Капустина, урожденная Менделеева, Екатерина Ивановна. Петрашевец Дуров отзывался о ней с благоговением и называл «святой женщиной». Она, главным образом, делала дом привлекательным. Ее дети были еще только подростками, а потому дочери ее не могли привлекать молодежь как невесты; на друзей семьи производила обаятельное впечатление мать семейства, серьезно относившаяся к своим материнским обязанностям Екатерина Ивановна, родная сестра знаменитого русского химика; отец Менделеевых служил в Тобольске, у него была самая большая в Сибири частная библиотека. По этим данным можно уже думать, что это был просвещенный дом. Старшая дочь от первого брака* была замужем за полковником Гутковским, образованным поляком, почитателем Кювье, жившим также в Омске. Сын от первого брака, Семен Яковлевич, был молодой чиновник, недавно вернувшийся из Казани, где он кончил курс на юридическом факультете, это был один из просвещеннейших и благороднейших чиновников в Омске; впоследствии он служил в Петербурге в редакции «Правительственного вестника», заведовал земским отделом этой газеты и сделался известен в публицистике как убежденный поклонник русской земельной общины и автор статей и докладов. В гостиной Екатерины Ивановны собирался цвет омской интеллигенции: молодые офицеры Генерального штаба, чиновники Главного управления, окончившие высшую школу, друзья сына, Капустина Семена Яковлевича, и художники, как, например, офицер Генерального штаба Померанцев, политический ссыльный, как, например, петрашевец Дуров. Если через город Омск проезжал какой-нибудь ученый-путешественник или профессор, как, например, П. П. Семенов, он непременно попадал в гостиную Екатерины Ивановны. Словом, здесь собиралось занимательное, образованное и либеральное общество. Здесь читали и поклонялись Чарльзу Диккенсу; с жадностью глотали переводы из Гейне и декламировали его стихотворения; у журнала «Современник» было обыкновение в январской книжке на обложке печатать о литературных новинках, которые будут помещены в грядущем году, и сердца в доме Капустиных замирали от ожидания и вопроса, что-то расскажет в своей новой повести Тургенев? Этот дом имел большое влияние па образование общественного мнения в Омске. Я не был приглашен к Капустиным, но все-таки дыхание их дома чувствовал на себе, тем более что между ним и мной связующим звеном являлся Чокан, который поочередно обедал то у Капустиных, то у Гутковского. Дом Капустиных находился на Мокром в форштадте, это был большой двухэтажный дом, находившийся в глубине форштадта. В той же части города ютились и ближайшие друзья Капустиных. Когда, бывало, подъезжаешь от моста к Мокрому, в ряду передних его домов бросался прежде всего в глаза неуклюжий верзила — дом купчихи Коробейниковой, которому Чокан дал прозвище «Вестминстерское аббатство»; подле него небольшой домик, в ставнях которого были вырезаны отверстия в форме сердечек; это была квартира петрашевца Дурова. Правее — въезд в улицу, ближайшую к реке Оми; тут недалеко от начала улицы, на правой стороне, тянулся низенький дом, в нем жил Чокан, а в глубине улицы виднелся двухэтажный дом Капустиных. Тут же, где-то на Мокром, жил и Гутковский. В Омске я пережил два духовных перелома. Во-первых, после свидания с петрашевцем Дуровым, с которым меня познакомил Чокан, я переменил свои политические убеждения; до этой встречи я благоговел перед императором Николаем I, в котором видел второго Петра Великого и поборника прогресса и европейских идей о политической свободе; после свидания с Дуровым я сделался петрашевцем. Об этом перевороте в моих убеждениях я рассказал в своей статье «Дуров», помещенной в сборнике «На славном посту», изданном в честь Н. К. Михайловского. Другой перелом произошел в области моих планов о будущем. Как я уже говорил раньше, я считал свой выход из казачьего сословия безнадежным: я мирился с мыслью остаться навсегда казачьим офицером, но приезд П. П. Семенова, как известно читателю, подал мне надежду на возможность попасть в университет.

Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е изд. доп. и переработанное, стр. 379-385